Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

В молодости или в среднем возрасте, когда кипят эмоции, когда есть источник вдохновения, строчка летит легко, нужное слово находится без труда. Композиция выстраивается сама, внутренняя цензура не допускает неточного выражения. Отлежавшуюся вещь легко править, не требуется мучительного переписывания абзацев или даже страниц. Авторская корректура идёт на уровне "вылавливания блох". При завершении работы прозаик чувствует удовлетворение, а иногда и радость.

Прозаики не бесятся от несовершенства мира, как поэты, а потому живут дольше.

В чём же их драма? В старости.

С годами человек начинает ощущать не только одряхление тела, но и одряхление ума. Становится всё труднее найти нужное слово, загореться интересной темой. Говорят, "душа не стареет". Это неправда. У стариков глаза не горят, их душа отзывается только на самое насущное: встречу со старым другом, улыбку ребёнка. Художественный поиск отходит на второй план. Этого требует сама природа — израсходован ресурс эмоциональных сил. Детали человеческого механизма износились, а смазка к ним Богом не предусмотрена.

Но для переживаний по поводу утраты творческих возможностей у человека сил пока хватает, и он начинает страдать. Прозаик тужится, стараясь выдавить из себя нечто художественное, но высокого искусства уже не достигает.

В периоды творческой депрессии Лев Толстой начинал тачать сапоги, пахать землю или писать публицистику. Сборник статей "Не могу молчать" — страстный протест против несправедливости мира. Писатель живёт и призывает людей жить по совести, борется с законами и догматами церкви, но это уже не художественный текст, а нечто, не имеющее отношение к искусству. Небесная гармония разрушена.

Старость унижает человека. Суетливые движения, шаркающая походка, нелепая забывчивость превращает человека в жалкое существо. Одни пытаются "заштукатурить" внешние трещины, другие уходят в себя, понимая бесполезность этого последнего сражения.

Прозаик начинает ощущать подлинную драму. Его не так волнует распад внешних связей, как распад того, к чему он считал себя призванным — к выражению божьего промысла словом. Писатель начинает писать не "из себя", а из книг, то есть превращаться в законченного графомана или компилятора. Нередко его начинают уважать за возраст или за то, что он всё же успел сделать, но теперешнюю цену себе он знает. Если раньше он удивлял читателей красотой и искренностью слова, то теперь вынужден удивлять эпатажностью темы. Бросить привычное занятие, перестать царапать бумагу своим стершимся и изгрызенным пером он не может — ведь это единственное, что поддерживает его в жизни.

Хорошо, если в годы безумной страсти к литературе, он сумел не разрушить семейные узы, но чаще всего именно так и происходит. Живая женщина не прощает связи с мифической любовницей и, если не уходит от прозаика, то перестаёт служить ему Музой.

Чем же заканчивается жизнь творческой личности, в частности, прозаика? Тем же, что и всякого не пришедшего к церкви, но дожившего до старости человека — глубоким духовным одиночеством. Слава Богу, что я пока до этого не дожил.

Никак не решусь писать о Бабеле. Много лет назад я был сражён наповал его "Конармией". Перечитав книгу трижды, я стал читать эти рассказы всем своим друзьям и знакомым. Мои симпатии и антипатии стали определяться реакцией человека на этого писателя.

Это продолжалось долго. Я и сейчас не могу перечитать спокойно ни один фрагмент книги. Но если эмоции по поводу описания страшных событий и бешенных бабелевских героев приутихли, то теперь волнует мистика слова, художественная тайна, неподражаемый слог и стиль.

Возможно, ничего нового о Бабеле я сказать не смогу. Но всё же хочется записать свои мысли по поводу отдельных событий его жизни, которая была достаточно закрыта от посторонних и поэтому остаётся ещё далеко не изученной.

Читать Бабеля страшно и томительно. Не оторваться, хотя многое понимаешь не сразу. "Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку"… О чём это? Ведь кошка играет с мышкой, а потом безжалостно её пожирает. Но очкастый Лютов, который слышит эти слова от Афоньки, — маленький, толстый, нелепо сидящий в седле, несомненно, добрый человек. Какая же он кошка? И разве бешеный командир разведки Афонька, пристреливший раненого Долгушова — мышка? Что прячется за ненавистью Афоньки к очкам? Вековая ненависть угнетённых к образованным угнетателям? Подозрительность казаков к тетради Лютого, который постоянно что-то туда записывает? Недоверие к Троцкому? Множество вопросов встаёт перед читателем этих коротких рассказов. В каждом из них — тайна.