Александр Иванченко - Автопортрет с догом

А я — грустил здесь. Алиса редко посещала меня. Морила меня своим отсутствием. Считала, что это входит в систему моего излечения. Она воспитывала меня своими письмами. Длиннейшими, на пишущей машинке. (Первый экземпляр и первую копию она оставляла себе, мне доставался третий.) Присылала длиннющие списки книг, которые я должен был здесь прочесть, — с Бальзаком, Томасом Манном и Руссо. Передавала кипы альбомов — с Моне, Тулуз-Лотреком и Писсарро; обещала Фрагонара и Курбе; подарила к рождению Коро. Она, видите ли, «влияла» на меня. «Лепила». Благо глина была мягкой и податливой.

Я вздыхал, прочитав письмо. Мне хотелось исправиться и начать «новую» жизнь. Я прилежно читал, рассматривал, изучал. Мыл перед альбомами руки (сообщил ей в письме об этом своем завоевании). Это ей нравилось. Это был первый признак культуры, «первая ласточка самосовершенствования», как выражалась она. Хотя, сколько себя помню, никогда с грязными руками не ходил. Все равно она меня считала ужасно неотесанным и грубым. Но уже подающим надежду. По излечении она обещала «проинтервьюировать» меня (сажать надо за такие слова) — задумала какой-то репортаж века: с покаянным монологом Н. Н., бывшего алкоголика и психа, — прямо с больничной койки.

Все-таки она раза два была у меня. Приносила апельсинов — солнечных своих плодов. Апельсин и Алиса — это были явления как бы одного порядка. Даже вкус у них был один и тот же. (Ибо у каждого человека — свой плод, и человек как бы сам является им: я, например, пересоленный, пустой изнутри огурец, а моя сестрица Нинка — айва.) Я равнодушно, когда Алиса уходила, откладывал ею принесенные альбомы с их даже не приблизительной, а просто выдуманной полиграфией, с отталкивающими, неестественными красками, оттиснутыми равнодушными машинами. Я глядел в потолок, катая на груди ее теплые апельсины. Я заболел. Заболел по-настоящему. Я заболел выздоровлением. Чего-то, может, мне хотелось — но чего? Я не понимал. Или то моя долго не наступавшая зрелость наконец постучалась ко мне. Подходящее место, ничего не скажешь. Грустно.

С книгами было еще хуже. «Волшебную гору», от которой Алиса была просто без ума, я преспокойно похерил, выписав из нее лишь одну мысль, да и то, кажется, Плотина. Что-то о том, что мы должны стыдиться своего тела и стыдимся, если мы подлинно духовны. Как-то она попалась мне на глаза, когда я листал книгу. После «Доктора Фаустуса» у меня родилось лишь праздное желание послушать Шенберга. Да и то лишь потому, что тот заявил (я узнал об этом из примечаний), что время покажет, кто из них двоих был чьим современником — он, Шенберг, был современником Манна или наоборот. Забавно.

Томас Манн. Видит бог, я его прилежно изучал. «Иосифа и его братьев», например, я и теперь настоятельно рекомендую тем, кто мучается бессонницей. Помогает. Как мог, я объяснял Алисе в письмах, что его проза псевдоинтеллектуальна, что я не встречал у этого автора ни одной мысли — если, конечно, не считать мыслями пережевывание чужих, старых, — что он только эссеист, историк культуры, не больше, — что угодно, но только не художник, не художник. Алиса всплескивала руками — ах! (вижу этот ее растерянный жест) — ах! Как можно, как можно! — и присылала мне следующий роман. Я совсем, оказывается, не исправился! Даже наоборот. В письме, однако, я солидно обещался прочесть все, что ни заблагорассудится прислать моей душеньке — именно этим словом и обещал, — но сам прочитывал лишь предисловия — на тот случай, если ей вздумается потом меня проконтролировать, такие санкции она ко мне применяла и прежде. Бывало, устраивала мне целый экзамен по истории литературы, причем даже при гостях — чтобы мне было стыдно, если что. Но я с честью выдерживал любые испытания, старался не ударить в грязь лицом: вступительные статьи бывали так обстоятельны!

Итак, Алиса принялась воспитывать меня. «Лепить», как она монументалистски выражалась. Глина, правда, была не слишком благородной, но податливой, и из нее, казалось, можно было сделать все, что пожелаешь. Но когда портрет бывал уже почти закончен, он вдруг снова нечаянно вырывался из рук — и разбивался. Она опять бралась за работу: я снова попадал «туда». Алиса плакала. Алиса ломала руки. Заикалась, гневалась, причитала. Говорила, что Горбатова (моя фамилия по второму отцу) только могила исправит — ее посильный каламбур.

Но Томас Манн был мне все-таки полезен. В каком-то из своих писем, кажется к Адорно, он однажды признался: «Все мы здесь, в Европе, как щенки, смотрим снизу вверх на этого русского льва». Как-то так. Имелся в виду, конечно, Лев Толстой — этот грозно рыкающий лев.