Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Только я взялся за изображение деталей женского туалета, что были в беспорядке разбросаны на стуле и подоконнике (они также мне казались достойными вечности), как в комнату ворвалась какая-то оголтелая комиссия с факультета во главе с деканом. (Шла очередная кампания по борьбе за стопроцентное посещение лекций.) Я забыл закрыться!

Я был поставлен перед фактом. Декан, старый чувствительный интеллигент, сделал круглые глаза и поспешно ретировался. Все остальные, оглядываясь, потрусили за ним. Затем какая-то щербатая девица, кажется лаборантка, вернулась, выхватила у меня мою картинку — и убежала. Изъяла как вещественное доказательство.

Что было делать? Я сел на кровать и задумался. А этой хоть бы что! Спит как лошадь!

— Эй вы там, на клотике! — заорал я. — Вставать думаете? — Я бросил в нее подушкой.

Молчит. Да жива ли?

Я растолкал ее. Она преспокойно, не смущаясь, оделась, подвела губки, поправила чулки. Я объяснил обстановку. Она хмыкнула.

— А Женька где? — спросила она.

Я пожал плечами. Не знаю, мол, тебе виднее.

— На лекциях, наверное, — неуверенно сказал я. — Или, скажем, опохмеляется. Для него это одно и то же.

— Подонок, оставил меня здесь, а сам смылся.

Я прилег. Не знаю, мол, разбирайтесь сами.

— Ну и что теперь? — спросила она сочувственно.

— Выпрут, наверное, — сказал я. — Не выговор же объявят. Если бы хотя бы не декан…

— М-да, история… Влипли. Извини меня, а?

Я уничтожительно посмотрел на нее. Она еще извиняется!

— Ты тоже хорош, вздумалось ему рисовать. Голых баб не видел?

— Что хочу, то и рисую. А тебе жалко?

— Не жалко, но вообще…

Она подсела ко мне и предложила приласкать ее. В знак компенсации.

— Катись ты к… — замахнулся я на нее.

Она обиделась:

— Эстет, да? Презираешь, да? Ху-удо-ожники!.. Вот сяду здесь и буду пить, пока Женька не придет!

— Пей.

— И буду!

Она налила себе полный граненый стакан вина и, давясь слезами, выпила его.

Потом легла на койку и стала реветь. А я глядеть в потолок. Обдумывать свое прекрасное будущее.

Потом меня вызвали в деканат. В деканате напирали больше на то, что я часто пропускаю лекции, а о происшедшем как бы умалчивали; говорили, что я рисую, вместо того чтобы посещать университет, что всего за семестр мною пропущено столько-то и что вообще мы слишком рано вообразили себя художниками. И так далее. Но домой-то все как следует отписали.

Что я мог сказать в свое оправдание? Освещение было так превосходно! Выгнали.

— О тэмпора, о морэс! [1] О времена, о нравы! (лат.) — в заключение сказал декан, рассматривая мою картинку.

Остроумный был старик, латынь в гимназии изучал: обнаженная моя была выполнена темперой.

А Женька, гад, отсыпался в соседней комнате (спутал ночью со своей) — и его даже не застукали. Обезумевший от нашей безнравственности декан проскочил эту комнату вместе с комиссией и, по-моему, даже целый этаж. Выгнали.

Я вернулся домой и устроился работать в кинотеатр, писать афишки. На семьдесят рублей. Чего оказалось недостаточным для моего увлечения «Перцовой» и рислингом. Отец смотрел-смотрел да и расчел меня: вот так буквально пошел в мой кинотеатр, написал моей же трясущейся рукой заявление на расчет, причем без отработки, — и я был уволен по собственному его желанию.

— Довольно, — сказал он, — попили-порисовали. Теперь — за дело.

Мою трудовую он положил к себе в карман.

Отец у меня выдающийся. Не отец, отчим. Но воспитывал меня с раннего детства, с четырех, что ли, лет. Меня ему было мало, и он завел себе еще дочь Нинку, мою единоутробную сестру. Вредная баба. Потом еще Маринку. Мать моя всю жизнь больная. Раньше работала в школе, библиотекарем. Теперь ее нет.

Мой отец — штукатур. Мастер своего дела. Бригадир. Имеет награды. Воевал. На фронте он был контужен, рот ему несколько перекосило, и, может, поэтому он сдержан и неразговорчив. В ноге осколок. У него огромные бугристые руки с подвернутыми круглыми ногтями и по-кавалерийски изогнутые ноги. Но сам он не коренаст, как можно было бы ожидать, а тоже высок и худ, как и я. И от этого он выглядит еще более нескладным. Красит и штукатурит всю жизнь. Впервые, кажется, прикоснулся к своему инструменту на фронте. Что делать, война, как ни парадоксально, тоже нуждается в строителях. Поэтому оружием его на войне была не только винтовка, но и макловица и флейц. Но упоминать об этом не любит, настоящим фронтовиком себя не считает и своих военных наград никогда не надевает, стесняется.