Александр Иванченко - Автопортрет с догом

Он выбрал огонь.

Пробравшись этой же ночью в гараж, он достал из железного ящика жестянку с керосином и налил его, обливая руки, в бутылку. Бутыль он аккуратно поставил во внутренний карман пиджака — и только что не застегнул его (потом уже, усмехаясь себе, вынул ее оттуда и поставил в боковой). Прислушался. Все пробовал и никак не мог завести свою песню сверчок, скитался под гнилыми полами. Трепыхнула где-то цепью собака. Проскрипела и распахнулась дверь. Сонная сторожиха постояла немного на пороге своей сторожки, но выйти так и не решилась. Было хмуро и холодно. Дул ветер. Сторожиха заперлась снова.

Он наковырял еще щепкой старого солидолу, уложил его в толстую желтую бумагу (бумага была от бумажного мешка с цементом, который тут же стоял, подле ящика) и осторожно выбрался за забор.

Крупные, как соль, звезды катились по сентябрьскому небу и гасли где-то за лесом. Срывало последние листья, подмороженная с инеем грязь мешалась под ногами, как творог. Пахло яблоками и соломой.

Теперь оставалось ждать. Он спрятал свои припасы за сараем и тихонько постучал в окно. Мать долго приглядывалась к нему за стеклом и наконец впустила. Потянув спросонку носом, она проворчала:

— Носят тебя лешие по ночам… Ни себе спокою, ни людям…

Затем, уже в темноте, добавила:

— Пашка-то Синцовский опять наведывался, все об тебе интересовался. Вон бумажку на столе оставил… Пойдешь, ли чо ли?

Он промолчал.

Старуха еще долго шепталась и не засыпала на своем сундуке, потом все стихло. Дрогнул на стекле дождь.

Всю неделю лило не переставая. Задуманное приходилось откладывать со дня на день: все кругом было сыро, мокро, даже дрова в печке еле шаяли и дымили. Пошла осенняя слякоть. Целыми днями валялся Пудов на своем дерматиновом лежаке и проклинал погоду. Закинув руки за голову, он все смотрел на желтые, кривившиеся под дождем стекла и слушал голубиную возню.

Наконец дождь перестал. Обдуло все и высушило в два дня, опять стало тепло и душно, лето, казалось, вернулось насовсем. Высыпали по еловым полянам рыжики и волнушки, вышла на поля паутина. Опять выползли на дрова бабы и сели за «козла» мужики.

В сухую сентябрьскую ночь пробрался он к Резванову дому задами и подошел к окну. В доме уже все улеглось, лишь жмурилась у печи кошка да водили своими кошачьими глазами ходики. В кухне горел свет.

Нащупав деревянный засов, он открыл калитку, вошел в крытый просторный двор и прислушался. Где-то глубоко в утробе сарая копошились и падали с насеста куры и всхлопывал сонными крыльями петух. Брякнула колокольцем корова, прокатилась по стене мышь. Потом все успокоилось. Собаки у Резвана не было, а молодого дурковатого щенка Пудов загнал под крыльцо и заставил березовым чурбаком. Он прислушался снова. Все было тихо. Лишь поскрипывало на веревках белье.

Разбирая густо навешанное белье руками, он вслепую подобрался к сараю и достал бутыль. Лохматая, обитая рогожей дверь занялась сразу, и он полил еще приваленную к сараю поленницу. Потом обошел дом, облил углы, обмазал их для верности солидолом и поджег. Снова вернулся во двор и подпалил крыльцо. Висевшее на крыльце детское цветастое коромысло он почему-то пожалел и отбросил его в огород. Теперь надо было уходить. Уже замычала и застукала рогами корова, заволновались и забеспокоились гуси. Почуявший беду щенок жалобно заскулил под крыльцом.

Путаясь в мокром белье, он выскочил в огород и отбежал, пригибаясь, к лесу. Сарай уже был весь в огне, но дом занимало лишь от крыльца. Он хотел было вернуться и исправить, но в доме вдруг разом зажглись все окна и раздался пронзительный крик. Чертыхаясь, он бросился по лесной дороге, домой.

Первой выскочила во двор старуха. Размахивая, как курица, руками, она что-то заверещала по-татарски и принялась срывать горящее белье. Потом повыскакивали на крылечко бабы, но тут же бросились назад. В доме заголосили дети. Два суетливых молодых татарина застряли с ножной швейной машиной в сенях и никому не давали хода. Детей стали выбрасывать в окно.

Резван выбежал из дому последним и сразу же, выхватив из огня топор, принялся крушить крыльцо.

— Сарай, сарай давай! — кричал он своей обезумевшей старухе, но та ничего не понимала, а только бегала, гомоня руками, вокруг дома и хватала с кольев пустые молочные банки.

Мужики куда-то исчезли, бабы бегали с детьми по двору и путались под ногами.

Один шустрый востроглазый Мишка помогал отцу. Оттащив детей за ворота, он бросился к горящему сараю, выдернул из забора жердь и ударил ею в дверь. Дверь рассыпалась, Мишка, нагнув голову, ринулся внутрь, но тотчас же выскочил обратно. Все было в огне. Рухнула и взялась новым огнем крыша, обвалились во двор стены, рассыпалась жаркая березовая поленница. Сено спекалось в раскаленные серые шматы. Веселый, дорвавшийся до сухого огонь с гулом пошел по навесу и обвил крашеную резную веранду. Он растекался уже по кружевным доскам ручьями, неслась сверкающая капель. Густо и черно задымил толь, запахло палениной, опять закричали хором дети.