Александр Иванченко - Автопортрет с догом

— Рыбий Глаз! Рыбий Глаз! Красным задом напоказ!

Он гонялся за ними, но не догонял.

— Эй, Рыбий! Где ты свои брезентухи-та оставил? — спрашивал его с забора востроглазый татарчонок Мишка. — Говорят, ты их за орех выменял, э? Где?

На поселке уже знали о пудовских приключениях и звонили о них на каждом углу.

Пудов тут же трезвел.

— В лебеде! — огрызался он и сшибал Мишку с забора камнем. — В лонбарде заложил. За руп ше́зьдесят.

И он плелся в свою недорубленную хибару.

Наконец остановился. Уже ходил и косился на него участковый Пашка Синцов, приходил и выспрашивал что-то у старухи. Денег больше не было. Охоты не было тоже. Была злоба.

Опять он водворился на своем лежаке и тихо стал мечтать о мести. Она его понемногу забирала. Не то чтобы он раньше о ней не думал, нет, думка-то такая была, но думка какая-то неохотная и без предмета: вот взять бы сейчас колун, завернуть его в мокрую тряпку — и клюнуть кого-нибудь эдак в темя. Так, все равно кого. На всякий случай. Кирпичом тоже неплохо.

Теперь же, отлежавшись, он стал кое-что припоминать. Все прислушивался к тем ненавистным лесным голосам, звучавшим в нем, к тому сволочному, частившему без дела колоту, к стону идущей по пятам мошки. Особенно его мучили эти вонючие комолые кулачки, где-то он их раньше уже видел. Очень они показались теперь ему знакомыми, очень уж были знакомы эти прибитые, черные с синим, пальцы, толстые желтые ногти. Где-то совсем недавно он видел эти руки, эти загибающиеся книзу ногти с запекшимися подтеками с исподу. Угрявого длинного мужика он не знал да и злобы на него не держал. За такое ружье он бы и сам с кем хошь поквитался. Ясно, что ружье было длинного. Но эти… Особенно этот, комолый, да и тот, тихарь, с пайвой…

Он стал ходить по поселку и повсюду выискивать те знакомые руки. Стояла теплая сухая осень. Мужики высаживались по вечерам у бараков и стучали до темноты в домино. Пудов подсаживался к какому-нибудь столику, молча и терпеливо чего-то ждал. Потом вставал и шел к другому бараку. Хмуро следил он за игроками, засиживался с ними дотемна, прикидывал так и эдак. Ничего похожего ему пока не попадалось. Были, правда, одни, у Толстогузовского сына Петьки, но тот еще был пацан, да и какие-то у него на руках наколки, каких у того не было. Но искал он упорно, спешить ему было некуда. Ходил даже к водокачке и следил, развалясь, за набирающими воду мужиками. Но воду носили чаще одни бабы, и ходить к колонке он скоро перестал.

Наконец нашел. Вечером — за домино. То были руки резвого татарина Резвана, Пудов сразу признал их. Так же сгарбливал он свои подлые кулачки, пряча от мужиков карту, так же накладывал на ладонь свой пришибленный большой палец. Тот же визгливый, как бы лающий в нос голос, тот же частый вонючий дых. И главное, как Пудов разглядел теперь, те же хмурые, с вислыми голенищами сапоги с самодельными языкастыми головками. Эти сапоги б он узнал из тысячи.

Теперь понятно, почему эти руки ему так долго не попадались. Резван жил в своем доме на отшибе, имел кучу детей, кучу своих и жениных родственников, держал большое хозяйство. В поселке он появлялся редко, только иногда, в свободную минуту, вырывался он от своих татар и забивал с мужиками «козла».

Резван на шахте плотничал. Как и все настоящие плотники, он никогда не брал в руки молотка, а обходился одним топором, и, как все плотники, он вечно ходил с прибитыми по ногтям пальцами. Не глядя, он всаживал сотку с одного удара, выпускал изо рта гвоздь и забивал снова. Ножовка у него резала как бритва и шла в дерево сама.

Резван мешал карту. Нахально выставив свои горбленые кулачки, он долго ездил ими по столу, распускал кости по параниту и сгребал снова. Потом выставил дупля и, нагло пихнув Пудова ногою, спросил:

— Как, говоришь, здоровье?

— Да ничего, — ответил Пудов. — Не кашляю.

— Ну-ну. Сыграть с нами не хотишь?

— Да неохота чтой-то. Холодно. Да и на сон тянет.

И он пошел домой.

Мечты его теперь получили живое и даже как бы радостное направление, ему даже казалось, что тех двоих не было в лесу совсем, а был только этот наглый, всюду совавший свой нос Резван. И мстить он ему будет втрое.

Со своими мечтами Пудов отлеживался на лежаке недолго, обдумал все вскорости. Нож он отбросил сразу. Не то чтобы он боялся крови — со скотиной ему дело иметь приходилось, но идти с ним на человека он все-таки не решался, брезговал. В человека, он слышал, нож идет как-то уж больно легко, мягко, чуточку даже с полотняным крахмальным скрипом — легче, чем в теленка или свинью. Вот этой-то легкости и мягкости он и боялся. И этого боялся скрипу. К тому же нож обязательно разнюхают, ножи они разнюхивать умеют. А поджог… Ищи ветра в поле!