Эдвард Морган Форстер - Куда боятся ступить ангелы

- Мы выглядим достаточно прилично, - заметил Филип, которо­го забавляло ее неожиданное тщеславие.

- Да, я знаю, но ведь нарядное платье занимает не больше места в чемодане, чем будничное. Почему надо приезжать в Италию пуга­лом?

На сей раз он не ответил: «Но мы же здесь, чтобы спасать ребен­ка». Ему вдруг представилась очаровательная картина, одна из оча­ровательнейших, виденных им в жизни: раскаленный театр, снару­жи - башни, темные ворота, средневековые крепостные стены. За стенами - рощи олив, озаренные лунным сиянием, белые вьющиеся дороги, светляки и непотревоженная пыль. А посреди всего этого - мисс Эббот, жалеющая, что выглядит как пугало. Она попала в са­мую точку. Вернее нельзя было и сказать. Эта чопорная провинциал­ка оттаивала в атмосфере красоты.

- Неужели вам здесь не нравится? - спросил он.

- Страшно нравится.

И, обменявшись столь смелыми репликами, эти двое убедили та­ким образом друг друга в том, что романтика еще жива.

Тем временем Генриетта зловеще покашливала, созерцая занавес. Наконец занавес поднялся, открыв территорию замка Рэвенсвуд, грянул хор шотландских вассалов. Зрители постукивали ногами, ба­рабанили в такт косточками пальцев и раскачивались под звуки му­зыки, точно колосья на ветру. Генриетта, в общем равнодушная к му­зыке, знала, однако, как ее следует слушать. Она испустила леденя­щее душу «ш-ш-ш!».

- Перестань, - шепнул брат.

- Надо с самого начала поставить их на место. Они болтают.

- Они, конечно, отвлекают, - пробормотала мисс Эббот, - но, мо­жет быть, нам лучше не вмешиваться.

Генриетта затрясла головой и опять зашикала. Зрители стихли, но не потому, что нехорошо разговаривать, когда поет хор, а потому, что угождать гостям естественно. На какое-то время Генриетта усмирила весь зал и теперь с самодовольной улыбкой поглядывала на брата.

Ее триумф вызвал у него раздражение. Он давно усвоил принцип итальянской оперы, стремившейся не создавать иллюзию, а развле­кать. Поэтому Филип вовсе не желал, чтобы праздничный вечер пре­вратился в молитвенное собрание. Но как только начали заполнять­ся ложи, власть Генриетты кончилась. Знакомые семьи приветство­вали друг друга через весь зал. Сидящие в задних рядах партера ок­ликали братьев и сыновей, поющих в хоре, и громко расхваливали их пение. Когда у фонтана появилась Лючия, раздались бурные аплоди­сменты и выкрики «Добро пожаловать в Монтериано!».

- Невоспитанные дети! - проговорила Генриетта, откидываясь на спинку кресла.

- Гляди, да это наша распаренная дама с Апеннин! Которая ни­когда в жизни так не...

- Фу! Прекрати! Сейчас она покажет всю свою вульгарность. По-моему, здесь еще хуже, чем в туннеле. Мы совершенно напрасно...

Лючия запела, и на миг настала тишина. Певица была толста и уродлива, но голос был все еще прекрасен, и зал загудел, как сытый улей. Вся ее колоратурная партия сопровождалась восхищенными вздохами, а верхнюю ноту заглушил всеобщий взрыв восторга.

Так и шло представление. Певцы черпали вдохновение в одобре­нии публики, и два знаменитых секстета были исполнены вполне сносно. Мисс Эббот поддалась общему настроению. Она тоже бол­тала, смеялась, аплодировала, кричала «бис!» и радовалась, обнару­жив здесь красоту. Что касается Филипа, то он не только забыл про свою миссию, но вообще забылся. Сейчас он был не просто востор­женный чужестранец. Он словно и не уезжал отсюда никогда. Он чувствовал себя как дома.

Генриетта, как в подобном же случае господин Бовари, пыталась разобраться в сюжете. Иногда она толкала своих спутников и спра­шивала, при чем тут Вальтер Скотт. По временам она мрачно озира­лась вокруг. Публика казалась пьяной, даже Каролина, в жизни не бравшая ни капли в рот, подозрительно раскачивалась. Волны неис­тового возбуждения, зарождаясь буквально из ничего, захлестывали зал. Кульминации оно достигло в сцене сумасшествия. Лючия, вся в белом, как того требовал ее недуг, внезапно подобрала свои струя­щиеся волосы и поклонилась публике. В ту же минуту из-за кулис (она притворилась, будто не видит) появилось нечто вроде бамбуко­вой рамы для сушки белья, сплошь утыканной букетами. Выглядело это преуродливо, цветы по большей части были искусственные, Лю­чия прекрасно это знала, публика тоже. Все знали, что рама - теат­ральный реквизит и эта штука проделывается из года в год, чтобы раззадорить публику. Тем не менее явление рамы вызвало бурю. С криком радости и изумления певица обняла раму, вытащила два цветка поприличнее, прижала к губам и кинула в ряды поклонников. Те с громкими криками кинули их обратно, голоса их звучали мело­дично. Маленький мальчик в одной из лож, расположенных на сце­не, выхватил у сестры гвоздики и протянул певице. С криком «Che carino!" ( какой милый!) та бросилась к мальчугану и поцеловала его. Шум поднял­ся невообразимый.