Пьеретт Флетьо - Несовершенные любовники

Адвокат, нанятый Бернаром Дефонтеном для защиты в суде близнецов, не только обладал громким именем в профессиональной среде, но еще и сверхъестественным слухом, поскольку тоже прекрасно расслышал последние слова, которые прошептала погибшая. Слабый крик бабочки пронесся над шумными улицами, преодолел каменные стены сотни домов и даже толстую, с настоящей звукоизоляцией дверь его кабинета, долетел до его настороженных ушей и очутился в папке «Дельгадо», которую уже вытаскивала с пыльных полок его секретарша. Он отчетливо слышал: «Рафаэль, это Рафаэль меня толкнул» — и, несмотря на настойчивые возражения молодого спасателя, заявлял, что до сих пор слышит этот ужасный обвинительный возглас. Он вновь и вновь повторял эти слова, мощным эхом разлетавшиеся по залу Дворца правосудия, и уже начинало казаться, что речь идет не об Анне, а об отвратительной Горгоне, что все это не имеет ничего общего с нашей историей, и мне не оставалось ничего другого, как замкнуться в себе и перестать участвовать в этом маскараде.

Меня бесконечно мучили приступы арноэ. «Симулянт!» — негодовал адвокат господина Дефонтена. «Да нет же, — утверждал доктор Вильнёв, специально прибывший из Буриёфа, чтобы свидетельствовать в суде, — он с самого детства страдал от них», но его старческий голос был слишком слаб. «Доктор, вы помните про Юпитера и сирену?» — «Конечно, малыш», — сказал он, вытирая слезы. «И о том, что мое воображение принесет мне однажды удачу?» Но доктор не успел ответить, поскольку адвокат завопил о сговоре, о том, что свидетель и обвиняемый действуют заодно. Мой же адвокат предпочел обойти стороной историю про Юпитера и сирену, равно как и про бабочку, потому что они раздражали судью и вызывали смятение, и, вообще, никто не хотел слушать о том, что могло выставить нас в более выгодном свете, так как это отнимало слишком много времени и не относилось к делу. Суду нужны были не поэзия и мечты, а факты и только факты.

Я не мог доказать достоверность свидетельских показаний молодого спасателя. Я просто знал, что Анна не обвиняла меня, она прошептала не «это Рафаэль меня толкнул», а «это Рафаэля я любила». Вот только где эти слова, где их найти?

Мои лихорадочные поиски тех, кто мог бы их услышать, мест, где они могли бы приземлиться, не увенчались успехом — бабочки не оставляют следов на пыльце и росе. И тут, вспоминая, как ее грустное личико оживает под взглядом Лео, как раскрывается ее красота, когда она позирует ему, как старательно выполняет все его указания, с какой гордостью рассматривает свои портреты, я понял другую вещь: она любила Лео и уже упорхнула от меня к нему, это подле него сильнее всего шуршали ее крылышки, но что тогда означало «Это Рафаэль…»?

Тысячу раз я прокручивал в голове полет Анны к окну и те минуты, которые, предшествовали ему: Рафаэль, Лео, Камилла, затем Лео, Рафаэль, Камилла, я проигрывал сцену под разным углами, и в конце концов это Камилла вышла на первый план. Я постоянно натыкался на нее в своих воспоминаниях: на ее бальное платье, на ее ледяной голос, которым она произнесла: «Докажи это», на тетрадь, которую всучила мне. Камилла, Рафаэль, Лео или Камилла, Лео, Рафаэль, а затем Анна. В итоге, я уже ничего не соображал.

Анна лечилась в Американском госпитале [12] Одно из лучших лечебных учреждений Франции. Был открыт в 1910 году для американцев, проживающих во Франции. . Госпожа Дельгадо, ее мать, по совету своего адвоката, — как позже выяснилось, она была и его любовницей, — скрыла от суда данный факт, но позже вынуждена была рассказать о попытке самоубийства, которая случилась несколькими неделями ранее (после отъезда жениха Анны в Японию). Плохо завязанный узел легко развязался, и все закончилось благополучно. Услыхав это, я вспомнил, как однажды вечером не увидел Анну на ступеньках спортклуба, как ее волосы всегда прикрывали лицо, как она в несколько слоев обматывала шарфом шею, как поднимала постоянно воротник своей куртки, я вспомнил легкую тень между плечами и лицом, которую Лео изобразил на ее портрете. Однако адвокат Бернара Дефонтена не сдавался и продолжал размахивать над головой счетами, пока бабушка Дефонтен внезапно не разозлилась на своего сына и его адвоката, который ни черта не понимал, и не бросилась на мою защиту, не обращая внимания на дедушку Дефонтена, пытавшегося, впрочем, без особого старания, успокоить ее.

Она говорила о близнецах и обо мне, о нашем детстве, о моей матери, о нашем городке. И вдруг атмосфера в зале суда изменилась, мне даже стало легче дышать, я наконец узнал нашу историю, пусть упрощенную, урезанную, да и судья, кажется, тоже все поняла, поскольку дело было прекращено в связи с отсутствием состава преступления. С самого начала следствия я находился под судебным надзором и был обязан посещать психотерапевта. Я сменил нескольких врачей и только когда встретил вас, месье, то понял, что смогу рассказать вам свою историю. Эти события произошли в начале сентября 2001 года. А через несколько дней, после террористической атаки на башни-близнецы в Нью-Йорке, огромный столб дыма и пепла словно докатился до нас — наше дело рассыпалось, а все герои, выбравшиеся из-под обломков этой драмы, оказались ничтожными, серыми личностями. Все телеканалы во всех уголках мира только и говорили, что об этом событии, которое сразу затмило все другие истории. Помните, месье, вначале я не мог говорить, не знал даже, с чего начать, пока не стал рассказывать о своей поездке в Мали, о том, как попал на собрание писателей, о креслах под манговыми деревьями, о тенте, опустившемся мне на голову, и о Наташе. «Я знаю, что это не относится к делу», — повторял я вам, но вы молчали, и я неделями мусолил одно и то же. Я много рассказывал вам о цыпленке-велосипедисте, блюде, которое мы там ели, а вы удивленно каждый раз спрашивали: «А что это такое, цыпленок-велосипедист?» — «Ну как же, месье, я же объяснял, что это цыпленок в очень остром соусе, но он настолько сухой и жесткий, что его невозможно жевать». А когда вы в очередной раз спросили: «А что это такое, цыпленок-велосипедист?», я неожиданно расхохотался, потому что представил другого цыпленка, который вскарабкался на велосипед и изо всех сил крутил педалями, чтобы убежать от своих преследователей. Ну а потом я разрыдался, так как этим цыпленком, конечно, был я, — моя мать часто звала меня цыпленком, когда мы жили с ней в нашем ветхом домишке, недалеко от особняка Дефонтенов, — и это был мой старый любимый велик, который мама купила мне, перейдя на работу в мэрию. Он был свидетелем моих детских радостей и горестей, я столько чинил его с моим другом Полем, иногда я пылинки сдувал с него, а иногда забрасывал надолго в чулан, но потом всегда о нем вспоминал.