Александр Иличевский - Математик

Максим сдал билет в Сан-Франциско, и друзья вылетели в Алма-Ату.

Предложение Барни ошеломило Макса. В Калифорнии он исподволь начал мечтать о семитысячнике и осознал это, когда заметил, что стал рассказывать о горах и восхождениях Вике. Ни с того ни с сего вдруг вспомнил, как однажды на альпийских лугах встретил стадо без пастуха. Овчарки загнали его к овцам и продержали в стаде, пока вечером пастух не вернулся. Слушая, Вика втайне гордилась им, хотя, как всегда, ничем себя не выдавала. Лишь один раз спросила:

— Почему непальцы тысячелетиями жили у подножия Джомолунгмы и ни разу не решились подняться на ее вершину? И только европейцам пришла мысль о покорении.

— Вершины — удел цивилизации, — пожал плечами Макс.

К2 и Эверест были недостижимы даже в мечтаниях. Хотя современные методы восхождения и обжитость горных подножий всерьез приближали вершины восьмитысячников. Максим мысленно пошевеливал восточное полушарие планеты и примерялся то к Гималаям — к вершинам Пумори, Барунтзе, Тиличо, то к памирскому пику Корженевской. Во взятии семитысячника он постепенно стал видеть окончательное освобождение от неясного тяжкого морока, который владел его существом последние годы. Он был уверен, что сможет сбросить его только на вершине.

Крутая, холодная гора влекла его не только из-за истории с Абалаковыми, но и внятной доступностью. Теперь к Хану легко было добраться, теперь он весь был обвешен страховочными перилами, и в сезон по его склонам чуть ли не каждый день курсировали восходители.

Единственная проблема состояла в партнере. Барни неплохо проявил себя на скалах, технически Хан-Тенгри ему доступен. Но Максим не был уверен в его душевном состоянии, кто знает, какая муха укусит его на высоте.

И еще в одном партнере он не был уверен. В себе.

«Ничего. В крайнем случае соскочу с горы. Просто посидеть у подножия — уже хорошо».

— Ты уверен, что хочешь подняться на Хан?

— Хотел бы попробовать. Никогда так высоко не забирался. Но необязательно. Нам достаточно отснять иллюстративный материал, — сказал Барни.

Оказывается, он не терял времени и еще в Сан-Франциско обжился на альпинистском форуме, где обсуждались возможности и проблемы различных восхождений, — и теперь был готов к съемкам.

Ничего сверхсложного на Хан-Тенгри не ожидалось. Барни в Йосемити и на Снежной чаше показал, что умеет лазать по скалам и обращаться с веревками; куда бы он ни смотрел, всегда отслеживал каждое движение Макса. Веревку подавал без провисов, но и не тянул. Лазал Барни не слишком уверенно, но терпимо — страх не пересиливал осторожности. Он без спешки всматривался в скальную стену, раздумывая над путем наверх.

Но как раз на Хане владение вертикалью и не потребуется, ибо гора от подножья до вершины провешена веревками. То, что Барни не умеет страховать на снежно-ледовых полях, плохо, но терпимо. Главное — у него почти не было альпинистского опыта. Способность подолгу бродить по горным тропам не означает способности в бурю сутками висеть на полке в палатке, дожидаясь погоды для штурма вершины. Такого опыта не было и у Макса.

Оставшиеся дни они потратили на закупку снаряжения.

Воскресным утром Москва пуста и умыта. Всего несколько часов в неделю город предоставлен самому себе, приоткрывает подлинный свой облик. Таксист по дороге в аэропорт слушал Земфиру. Фонари на одном из участков шоссе все еще горели, — уныла бледность на бледном. Пустота звенела внутри Максима. Он обернулся. Барни на заднем сиденье дремал, заткнув уши наушниками плеера.

Вылетали из «Шереметьева». Стоя первым в очереди на регистрацию, Макс вдруг заколебался: а не метнуться ли в Долгопрудный, за час обернется… Но передумал. Он положил паспорт на стойку и вдруг вспомнил: близ платформы «Хлебниково» по обочинам дороги, идущей вдоль водохранилища, растет высоченный борщевик. В детстве он казался древовидным и похожим на хвощ доисторических времен, какой он видел на картине в палеонтологическом музее. Так жутко было войти в его великанские дебри…

При взлете Максиму особенно нравился момент, когда все внизу принимало вид карты. Это происходило вдруг, существовала точка вот такого фазового перехода, когда окружающее пространство в одно мгновение теряло соразмерность с человеческим телом, и ландшафт откидывался на диск горизонта топографическим кристаллом… Макс рефлекторно испытывал удовлетворение от такого абстрагирования, когда запутанная, сложная система объектов путем умозаключений превращалась в нечто преодолимое, осмысленное.