Александр Иличевский - Математик

Так для Максима начинался в первый и последний раз нелегальный вылов крабов, к которому время от времени ради приличного заработка прибегал Чен.

В свободное время Максим упорно думал о том, на что он потратил свою жизнь. Что ему вся эта математика? Достаточно ли будет его достижений, чтобы оправдаться перед Богом? А если Бога нет? Значит ли это, что математика была только приятным времяпрепровождением? Что так увлекло его в ней? Разве то, что он, стремясь к вершине, получал наслаждение, оправдывает его перед Вселенной, перед самим собой? Разве нельзя было использовать для наслаждения слабые наркотики? Значит ли это, что удовольствие от математики, от пребывания на вершине — иного свойства?

Единственный ответ на эти вопросы состоял в том, что математика, принадлежа вершинам Неживого, являлась ближайшим атрибутом Бога, а усилия в математическом преобладании были способом, каковым он сам преображал себя в Слово, с помощью которого Живое обращалось к Неживому.

«Человек есть мост между Живым и Неживым, — думал Максим. — Как встать на защиту моста?» Он с недоумением вспоминал, как раньше был все время обуреваем стремлением что-то выдумывать. Само по себе мышление для Максима всегда было своего рода навязчивостью, idée fixe. И он от нее сильно устал — вот почему он запил. Ему нужно было сбросить усталость, обретенную от собственной природы. Сейчас, в Сан-Франциско, он остыл, и способность думать возвращалась к нему.

Максим считал, что мир находится на пороге кардинального изменения научной парадигмы, в строение которой теперь будут включены структуры, обусловленные устройством человеческого мозга. Он знал, что мышление и Вселенная взаимосвязаны, так как разум находится в действительной зависимости от нее, будучи сотворен по образу и подобию. Следовательно, эволюция мышления тесно связана с эволюцией представления о мироустройстве. Доказанная теорема не является открытием, ибо формулируемое ею истинное утверждение существовало всегда. Следовательно, чтобы помыслить фундаментальное устройство Вселенной, следует приобрести знание о природе собственного мышления.

Максим пока только находился в состоянии удивления и предвосхищения нового, невиданного способа мыслить. Он регулярно снился Максиму в виде гористого ландшафта. Идеи — напряжения мыслительных полей — образовывали склоны, лощины, плато, лесистые участки, ущелья, — где-то далеко предвосхищались долина и море. Разные части этого ландшафта снились Максиму и раньше, но наступила однажды ночь, в которую они оказались сведены воедино. Во сне ему все не верилось, что ландшафт нереален, он все мучительно пытался вспомнить, где и когда бродил по разным его частям… — в Крыму или где-то на West Coast…

В одном из этих горних снов ему приснилось, что математика есть теология. Что математические объекты — не абстракции, не безвольные пустые объекты, симуляцией логических чувств обыгрывающие сознание, а самые что ни на есть живые сущности, служебные ангелы мышления. Ведь математическое мышление по природе своей устремлено к образу истины и тем самым утверждает величие человека, обладающего разумом: наводит мост к функции подобия сознания и универсума, Бога.

Максим думал: «Ведь математиком мог бы стать каждый. Все есть люди, все есть человеки. Внешне я ничем не отличаюсь от продавца в магазине. Или от таксиста. Не может быть, чтобы при такой внешней схожести имелась немыслимая пропасть между мной и простыми людьми — таксистом, продавцом, клерком. Что-то должно смыкаться внутри, должна существовать какая-то особая неочевидная связь между математиком и просто человеком, ибо если заглянуть внутрь нас, то различие между нами обнаружится более великим, чем различие между шимпанзе и homo sapiens.

И более того, — думал он, — раз актуальная бесконечность исключается современным развитием естественнонаучных дисциплин, то это своего рода война. Из этой точки возникают этические аспекты столкновения Неживого с Живым. Математический объект не абстракция, а сущность. И так же, как помысел человека порождает ангела, так и математический объект приобретает самостоятельные функции сознания. Здесь следует уйти в сторону от анимации. Но тем не менее возможность обретения математическими объектами этических функций кажется отчетливой. Вероятно, наличие „эмоции“ и „рефлексии“ в этой среде позволило бы ввести коммуникативную категорию, с помощью которой можно было бы построить искомый язык общения с Неживым. Язык этот обязан быть не машинным, иначе Живое априори терпит поражение, будучи неспособно к игре в полном вакууме этического смысла. В этом как раз и состоит задача сознания — проговорить, осознать, задаться вопросом — вот даже это блеяние и есть хоть какой-то, пусть слабый и неявный, зародыш того языка, с помощью которого можно будет выступить навстречу Неживому, бросить ему вызов и оживить — перебороть, вырастить из случайного дара, семечка плодоносящую ветку…»