Олег Борушко - Продаются щенки

— Зачетку, придурок.

— А-а. Ага.

— Понял? Пусть заодно поцапаются дружки. Решай. Днем зачетка — вечером ландыш, — Георгий кивнул па колготки. — Пойду уложу.

Сашулька по-хозяйски развернулся к девушке, прикидывая, что… хорошо бы и ее того… в Пхеньян.

Георгий прошел к стойке.

— Славик, эту как звать? — кивнул в угол.

— Ту? — Славик протирал тряпкой блестящую панель. — Светик.

— Объява?

— Стольник. Что, сладкого захотел, мерин подорванный? Славик безмерно улыбнулся

— А без хаты?

— Н-ну…

Полтинник, — сказал Георгий, — и на ночь.

— Ишь, лошадь таберкулезная. — Славик задумался, положил тряпку, почесал ладонь. — Ладно. Только по дружбе. Когда нарисовать?

— Через пару дней. — Георгий стоял сух и деловит.

— Запиши телефон, волк. Позвонишь когда надо.

Гена Хериков и Шнурко, как сдружились на подфаке — в качестве соратников по партии и на основе общего взгляда на дисциплину в стране, — так и прибыли кассетой на стационар, прямо в корейскую группу. «Сапог сапога видит издалека», — говорил Арсланбек. Хотя Шнурко был москвич, а Хериков — донецкий, они до того шли друг к другу — первый как бы немного вогнутый, другой как бы немного выпуклый, — что их двоих окрестили в купели восточного отделения как одного. Окрестили, не заглядывая в святцы, — Шнухер. В слове имелось что-то неуловимо-еврейское, но этим пренебрегли.

— Шнухер! — кричал Уткин бригаде студентов, умостившейся под забором стройки перекусить. (Пабашкин — отдельно, спиной, с гигантским маминым гамбургером, который держал у рта обеими руками, так что делалось даже страшно — всунет ли? Он всовывал.

Выпив водки и закусив рыбкой, Пабашкин, бывало, брался двумя руками с боков за живот и говорил: «О! Аквариум!»)

Друзей регулярно ставили в начальники на полезных работах — овощебазах, встречах глав дружественных государств с детсадовскими флажками в руках, а также на строительстве Дипакадемии по улице Лобачевского. Чередовались они так: сегодня на субботнике Хериков — вообще главный, а Шнурко — бригадир, завтра на воскреснике ответственный — Шнурко, а Хериков — старший по людям. И деканат был спокоен, как танк. Там знали, что вы, друзья, как ни садитесь, Шнухер заставит вас подскочить и приняться за работу.

— Шухер! — кричал Уткин. — Шнухер идет!

Народ панически засовывал остатки пищи в рот.

(Пабашкин долго потом еще чего-то покашливал, как-то горлом рычал и, накачав в рот слюны, громко сглатывал.)

Шнухер выворачивал из-за угла, рука об руку, икая от холодного пива, и сразу издалека моментом прикидывал — налицо ли личный состав, давно ли сидят и не наведывалось ли, случаем, начальство.

Крупным шиком было прийти на стройку в джинсовом костюме рублей на четыреста. Потому что бригаду тогда волей-неволей до вечера свербила мысль: «Угу. Такая вот, значит, рабочая одежда? Угу. Это какая же, значит, в таком случае нерабочая?» Особенно подобная расточительность угнетала Херикова. И он выбирал товарищу работку послаще — где-нибудь на цементном складе или в гуще картофельного, а лучше — капустного бурта позапрошлогоднего урожая.

— Что там случилось, это правда, Гоша? — Татьяна нетерпеливо налетела на него первая. — Что за собрание?

Георгий остановился. Она позабыла убрать зонт и так и спросила сквозь прозрачный колокол в цветах, обнявший ее по плечи.

Шел поздний несильный дождь.

Георгий не отвечал, она ждала, колокол с ее лицом чуть покачивался в сером московском дождевом веществе.

Покусывая губы, Георгий испытующе смотрел через пленку с нездешними цветами. Как упрямый бычок, он, понимая, что нехорошо, капризничал и не хотел соображать почему.

Она забеспокоилась, серые глаза меж капель тревожно обегали его лицо, но странно все же, что — сквозь пленку. «Тушь! — сообразил наконец он. — Конечно, тушь. Разумно».

— Оркестр, туш! — по-гамлетовски сказал он.

— А?.. А-ха-перестань сейчас же!

Георгий раздраженно один тронулся с места, почуяв, что имеет сейчас откуда-то право на вольное обращение с нею.

Татьяна точно в два шага догнала его. Взяла под руку, коснувшись уха мокрой гладью зонта.

— Да убери ты его, ч-черт! — Георгий снова остановился.

— Кого? Ах, сейчас… Ой, извини, — она принялась закрывать зонт, покраснела и, заторопившись, обмотала хлястик, прикнопила и сунула в пакет. Накинула на голову капюшон черного своего монашеского пальто.

— Так можно? — спросила она.