Олег Борушко - Продаются щенки

— Тань! Да ладно тебе, — сказал он, — не переживай. Ну, подумаешь, в самом деле, бывает. Неприятно, конечно. Ну, иди ко мне, — он с сожалением отложил тост на блюдечко.

Самого испугало в груди звериное упорство, с каким напролом вчера двинулся к цели. Так можно испугать Таню насовсем.

Теперь Георгий походил на придирчивого ваятеля, который ходит в раздумье кругом любимого детища. Ему и нужно бы добавить деталь, да боязно неосторожным движением вдруг повредить или как-нибудь нарушить мир, который расчетливо и бессонно выстроил умом и трудом. И каким-то еще будет результат последнего движенья — заранее не видно, а просчитать невозможно. Ведь помешать выезду может все. Невозможно назвать такой предмет, который ни при каких обстоятельствах помешать не способен. Пабашкин, например, насыщался в метро, где-то в районе «Сходненской», сырыми сосисками из портфеля, когда вдруг над ухом разразилась бабушка — из тех, что носят коричневые нейлоновые пальто на металлических кнопках. Она сначала угрюмо молчала, наблюдая, как Пабашкин ловко, без помощи рук, пускает по боку целлофан, а потом внезапно громко высказалась, что «жрать научились, хамы, а как оно все достается — не воевали, а как место уступить… так их нету»… Пабашкин вскочил, роняя сосиски, а на следующий день ему засветили после обеда строгим выговором «за неуважительное отношение к ветеранам революции». С утра он до того по-крестьянски опешил в деканате — откуда узнали, — что как-то не сообразил отрицать инцидент. Старуха же, судя по интеллигентному выражению лица, к революции едва ли имела даже косвенное отношение. Хотя, конечно, как знать.

Но страшнее всего боялись милиции. «Всо должно быть взаимно, — учил Арсланбек, — твоя милиция бережет тебя, а ты берегись ее, понял, красивчик?»

Никаким калачом нельзя было заманить студента института пожаловаться в милицию, когда только что напротив РОВД выхватили кошелек, сорвали шапку и еще дали в глаз.

«Глаз заживет, слушай, а милиция — это на всю жизнь», — завершал урок Арсланбек.

И правда, кому пристанет охота на распределении выбирать факты — ты ли украл кошелек, у тебя ли украли.

Техникой жизни без фактов молча овладел друг-Оприченко. Когда подошло распределение, о нем совершенно не знали — что сказать. Как-то даже неловко: хоть пьянка бы одна или стипендия ленинская. Поразились — и отправили в Мавританию, где он, говорят, прославился искусством макраме.

Татьяну тянуло на мансарду так же, как в обратную сторону тянуло Георгия — к настоящим квартирам в домах со свежими мемориальными досками. Адское совпадение.

— Гоша, это экзотика! — говорила она. — Какая прелесть! — запрыгивая и раскладываясь на широкой тахте в нижнем отсеке, на которой — хоть вдоль, хоть поперек.

Найми Георгий обыкновенную комнату «от жильцов» — и ему грозило соболезнование. Комнатка нечаянно возбуждала б сочувствие в коренном московском сердце Татьяны, закаленном столбовыми выкриками «Сниму!!!».

Но мансарда! Своеобычной кровельной географией, чудаковатым богемно-дачным духом плюс лестница — она с порога уничтожала оттенок вынужденности, да и все, кажется, прочие нюансы чувств, кроме щекотного желания бесноваться.

Георгий благодарил судьбу и Григоряна, Наталиного соседа, который единственный из Наталиных друзей сказал в те внезапные дни Георгию:

— Ну-у? — сказал он сначала вместо «здравствуй».

Потом выслушал, раскачивая головой, и постановил:

«Она подлец. И мать — подлец. Мать ей сказала: может, не будем брать мальчиков с улицы? Подлый подлец. А ты забудь. А мне звони».

Григорян доводился Гюльбеки-ханум племянником, но, правда, далеким до невероятности.

Татьяна любила с толком взобраться во второй этаж, весь состоящий из гигантского мольберта, установившегося тут еще до XX съезда партии, и на обратном пути, усевшись на лестнице, сверху вниз поговорить.

— Гоша, это чудо! Здесь именно должны жить а-ха-конопатые, как ты, — сказала Татьяна.

— Да? Это, значит, для рыжих? — Георгий воткнул в розетку электрический чайник. — А другие где же? Все эти… — Георгий показал руками, как если бы резко затянул на шее галстук.

— Плебеи? — подсказала Татьяна. — Ну да, ты ж патриций. — И, заложив руки за голову, разлеглась по лестнице. — Закипело? Ну-ну.

В последнее время легко раздражалась по пустякам. Он ошарашенно осмотрел ее всю и вдруг нечаянно залюбовался, врасплох застигнутый живописной грацией фигуры, распластанной по лестнице, окружностью рук — от плеч под голову, черных волос по деревянным ступеням, линией тесно сдвинутых ног… Георгий сглотнул.