Олег Борушко - Продаются щенки

— Молодец. Смотри, чтоб попа не слиплась, — и похлопал для верности по месту.

Эдик с тоской проследил, куда ушли конфеты.

Когда разгляделся как следует Сашулька, Татьяна подумала: «Вот как?» С высоты, однако, он вроде оказался покрепче (Татьяна склонила голову налево, потом направо)… да, покрепче, чем когда мелькал в институте, да и ростом… (она еще приподнялась на цыпочках) посерьезнее. «Да-а», — думала она, пустившись по квартире на поиски вазы.

Иногда мама, приехав, бывала в духе. Тогда, усевшись на кухне и отключив телефон, она ошарашивала подругу, даму, приятную во всех отношениях, но невыездную — подробностями жизни.

— Инфантри дэй! — говорила мама и делала паузу.

— Да что ты! — заранее ужасалась подруга.

— Хм. Ин-фан-три-дэй, бож-же мой, — мама двигала подбородком и подымала чашечку с чаем, сильно поджав мизинец, так, что делалось даже странно — как это он такой с обратной стороны перпендикулярный.

— День пехоты! — переводила мама. — Можешь себе представить, киса? Это день зарплаты у нас в ООНе. Представь, наши получают в ООНе три тысячи долларов… Что ты так смотришь, киса? Погоди, слушай дальше — и сразу идут гуськом в наше посольство сдавать две с половиной. Как думаешь, за что? — Мама укладывала локти на стол и приближала лицо к подруге. — За бесплатное образование и здравоохранение, ах, чтоб вы были здоровы!

Подруга тут совершенно не могла произнести уже ни звука.

— Ну, хорошо, — горячилась мама, — пять лет контракт умножить на две с половиной в месяц, это будет… м-мэ-э… сто тридцать пять тысяч, теперь умножь на покупательную способность, допустим, джинсы тут 20 — там двести, выйдет тебе, а? Миллион триста пятьдесят тысяч! Киса… Киса, что с тобой? Ну на, на. Представляешь? Да на эту сумму… Ну все, все, отдавай чашку… Я говорю, на эту сумму не то, что вылечиться — снова родиться можно, особенно в эсэсэр. — Мама еще подальше отодвигалась от телефона. — А бухгалтерша? Нет, ты послушай, кис. Приедешь валюту сдавать, а эта змея с бородавкой так вот выглянет из окошечка… Я уж ей говорю — ты бы хоть операцию, что ли, пластическую сделала, говорю, глядеть же страшно, а она мне — не нравится, говорит, проваливай, хамка! Придешь в родное посольство кровную валюту сдавать, а тебя матом…

— Ох!..

— Именно, киса. — Мама вставала и убирала телефон в сушилку. — Ей-то, змее, всего 150 платят в месяц, так она из окошка приловчилась — пачки у нас так выхватит, так выхватит, луком дыхнет — где-то же лук дешевый находит, стерва, или высылают? — пальцы наслюнит, носом уткнется — шур-шур-шур, шур-шур-шур-шур, и еще в ведомость сто раз заглянет — все ли сдаешь…

— Подозревает!

— Ну! Четыре года уже сидит, а все не поймет, как это люди сами приходят такие деньги сдавать… Нет, кис, знаешь, операция ей не поможет, у таких снова отрастают, ну, я думаю… Да. И что потом с этими нашими долларами делают, кис? Они их, — мама стреляла глазами в сушильный шкаф и переходила на шепот, — они их в свой дырявый бюджет, вместо чтоб производительность труда или это… соцсоревнование, — мама обо всем имела свое понятие, — а ихняя производительность потому и не растет, кис! А взять кино, кис?.. Правда. По двадцать долларов соберут — за просмотр, говорят, «советского киноискусства в зале посольства». Ну, мы, понятно, доллары сдадим — и ни ногой, что я, дура, — лишний раз туда соваться…

Подруга платочком утирала глаза — ей было жалко маму, и этих в особенности двадцати долларов, и вообще работников заграницы, но отказаться, объяснила мама, и не сдавать двадцать — нельзя.

— Почему нельзя — никто не знает. Спросить — можно ли отказаться — тоже нельзя. И даже спросить, почему спросить нельзя, нельзя. Но всем и без вопросов откуда-то понятно, почему. Если ты, например, — добивала подругу мама, — вышла из комсомольского возраста… Ну посмотри на меня, кис, похожа я на комсомолку? То есть, я хотела сказать… — мама выхватывала зеркальце и цепко всматривалась. — М-да, ну неважно, так вот, если ты уже вышел, то все равно должен платить взносы долларами. Заявить, что ты уже вышел и не должен, — нельзя. Неудобно. Подумают, что хочешь и на елку сесть, и попу не уколоть, — подвела итог мама.

Нет, скажу: удивительное это дело в России — такой похмельный общественный договор, какой не снился французу Руссо.

Благоразумный человек по расторопности ищет стороной узнать, как бы это поточнее выведать, что именно запрещено выяснять, чтоб уж наверняка затвердить, о чем определенно не спрашивать. Но нет ответа. Только ветер гудит в проводах, да тучи ходят хмуро. Край суровый тишиной объят. Да, совершеннейшая русская загадка, морок и наваждение, и дознаться ничего решительно невозможно.