Рена Юзбаши: Скинхед

— Может, все-таки пошевелишься и откроешь?

— Только сел пожрать, остынет же, — мне двигаться с места не хочется, наверно, кто-то из соседок заскочил к ней, вот пускай и общается сама.

Этот аргумент действует на нее безотказно — как же, растущий организм ее сыночки должен получать горячую пищу хотя бы раз в день. Она со вздохом скрывается в глубине коридора. Скрежет ключа в давно несмазанном замке и скрип нашей хлипкой двери. Я прислушиваюсь к дальнейшему шуму. Блин, неужели? Вскакиваю из-за стола, тарелка с пельменями взвивается в воздух вместе со мной, нет, не суждено мне, хотя бы раз в день, принимать горячую пищу. В дверях — худшее, что может ниспослать судьба — мой папаша — никому не нужный спермодонор. Конечно, он под градусом, причем градус зашкаливает за сорок. И бесконечно усталый голос матери:

— Олег, ты же мне обещал, что не будешь являться сюда пьяным. Зачем ты пришел? — она готова расплакаться.

Да, пожалуй, было бы лучше мне самому подняться — дверь этому уроду точно б не открыл. И мне не пришлось бы лицезреть это жалкое явление пародии на человека. Но папаня уже давно не возникал перед нами и мы уже решили, что он небось в очередной раз мотает срок, и теперь до нас ему не добраться. Ан-нет, явился. А мама, как всегда впустила его в дом, потому что знает — иначе он примется поливать ее матом в подъезде, а ей неловко перед соседями — и за себя, и за него, несчастного.

— Ты бы мне немножко рубликов подкинула. Не жмись, я верну. Скоро. С зарплаты, — он просительно смотрит на маму. Мне становится противно, представляю, каково сейчас маме.

— С какой зарплаты? С той самой, с которой алименты уже лет десять не платишь? — мама заводится с пол-оборота, неудивительно от одного вида такого, как он, у любого крыша поедет. — Ты же мне до сих пор должен! Как тебя ноги к нашей двери снова принесли?

— Зачем тебе деньги, стерва? — он с места пускается в карьер.

Между прочим, он еще не начал лаять, так, тявкает. Если бы у нас имелась хоть какая мелочь, мать, не раздумывая, откупилась. Лишь бы он убрался с глаз долой. Но до конца месяца еще несколько дней и мы сидим на сухом пайке.

— Не нужно мне ничего — ни ты, ни твои гроши. Я тебя знать — не знаю! Я к сыну пришел, к собственному! Имею право, — и он шагнул ко мне, распахнув объятья. — Сынок, хоть ты меня обними.

Мама срывается на крик:

— Хорош отец, да ты на себя посмотри, на ногах еле стоишь. Ребенка хоть постеснялся бы. Нет у тебя ни стыда, ни совести, — она уже бьется в истерике.

— Заткнись, дура! — он двигается на нее.

Сейчас она вцепится в него, пытаясь вытолкнуть за двери, он отбросит ее одним движением в сторону — жалкую, беспомощную. И я задрожу от мысли, что готов убить этого гада. Он только и делал всегда, что бил, колотил ее, крушил все кругом. И я ничего не мог поделать. Но сейчас он у меня попляшет. Сцепившись, мы кубарем катимся по полу. Этот ханурик хоть и пьян изрядно, а справиться с ним непросто. Его костлявый крепкий кулак пару раз таки достал меня. Но и меня уже пинком не отбросишь, насобачился драться. К тому же, мама орет, как резаная, расцарапала его всего, пытаясь оттащить от меня. В общем, выдохся он и сник. Потом приподнялся и, сплюнув на пол, рванул на себя дверь. И сразу стало тихо. Только мама причитает:

— Артем, тебе больно? Он же тебя чуть не покалечил, — она пытается повернуть мое лицо на свет лампы, чтобы проверить, нет ли синяков.

— Да нет, мам, все в порядке, ты не переживай, до свадьбы заживет. Фингал есть?

— Вроде обошлось, — она тоже облегченно вздыхает.

— Вот и ладушки, — хорошо, что на лице не осталось синяков, а то, как я с Федькой в клуб заявлюсь, раскрашенный?

Я направляюсь в ванную под мамины напоминания, что если есть царапины, то их непременно надо смазать йодом. Внимательно оглядываю себя в зеркало, явных следов, что меня мутузили, вроде бы нет. Неужели это и есть мой отец — родитель, так сказать? И мне никогда не уйти от этого жизненного факта. И оттого, что мы повязаны одной судьбой, и от этого мне никуда не деться — вырасту и стану таким же? Вот с грустными размышлениями я дожевываю новую порцию злосчастных пельменей, которые мама выуживает из кастрюли, превратившиеся в холодную слипшуюся жижу, но я, тем не менее, проглатываю, хоть это требует немалых волевых усилий с моей стороны. На душе гадко и тошно. Я по пальцам могу пересчитать сколько раз видел его трезвым. В бою между семьей и водкой перевес остается на стороне ее родимой, беленькой. Даже победа «Спартака» уже не так радует. Меня сейчас ничто не радует.