Мухаммед Диб - Кто помнит о море

Больше никто ничего не говорит, все думают о другом.

— А там, внизу, есть где спрятаться? — наконец не выдерживает Зиан.

— Под землей везде можно спрятаться.

«Это единственная наша надежда», — думаю я.

— Ужасно, — молвил кто-то.

— Ничего не поделаешь. Если бы у каждого дома, у каждой улицы, у каждого квартала было свое подземелье, думаете, там смогли бы удержаться?

— Но это невозможно!

— Почему же?

Я понял! Между нами и городом нет или почти нет никакой разницы, нас ничто не разъединяет, мы не там и не здесь, мы сами и есть город, а может быть, город — это и есть мы. Кто из нас кто? Неважно, этого нам никогда не узнать. Пространство, форма и границы у нас общие, что есть у нас, есть и у города, и так уже трудно вообразить, откуда берется у нас столько сил, столько возможностей, чтобы расставить все эти ловушки, проложить все эти ходы и выходы.

Это-то как раз и пытается объяснить кто-то рядом со мной, за стеной. За разговором в лавке накурили, надышали, причем шум голосов становится все громче по мере того, как усиливаются удары, которые доносятся снизу, из-под земли. Нам так хорошо тут в тепле узнавать друг от друга новости, что никто из нас не может решиться услышать наконец сигналы, подаваемые нам из-под земли.

— К счастью, пока не холодно, — замечает Льедун.

— Зато сухо! — возражает Зелам. — И с каждым днем становится все суше.

— Пожалуй, стены могут не выдержать, — говорит кто-то весьма кстати.

То-то и оно. Это заметно хотя бы по числу их перемещений. Никогда бы не подумал, что они способны столько раз переменить положение за один только день, а то и за одно утро, как тогда, когда мы оказались в плену у них, намертво стиснутые их углами.

— Все мы попали в скверную историю.

— Даже ты.

— И ты тоже.

— Ну, если тебе это приятно…

— Пленных не будет, — предупреждает нас Зиан.

— Что ж, мы готовы… если тебе это приятно.

Все расхохотались. Мне стало не по себе, и я почти тут же ушел.

Еще не стемнело, но я все-таки возвращаюсь. А куда деться от этих стен, которые следят за каждым вашим шагом? Они и не думают менять своей тактики, кружат вокруг вас, играют вами, а в нужный момент снова набрасывают свою маску. Я иду, делая вид, будто не обращаю на них внимания. И вот я дома, в мирной гавани. Я слушаю болтовню соседей, их голоса приносят мне успокоение; стараясь не шуметь, я пересекаю двор. Я не люблю шуметь. А сам тем временем думаю: «Если бы я задержался и сказал всего несколько слов, весь дом пришел бы в ужас, жизнь сразу бы остановилась». Я знаю, о чем говорю, поэтому предпочитаю мол-ать.

Нафисы нет в комнате. Опять! Куда она могла деться? Я начинаю беспокоиться — что за манера! Она бросила детей, которые играют как ни в чем не бывало, словно она здесь, рядом с ними. Они не удостаивают меня даже взглядом. С жестоким безразличием они преспокойно продолжают играть, будто забавляются моим смятением. Что же все это значит? Я расспрашиваю их. Они не знают, где их мама. У соседей? Нет. Какое притворство таит это их невинное выражение, когда они отвечают на мои вопросы. Ладно, пусть возвращаются к своим игрушкам! Я сажусь в уголок. Но тут же вскакиваю.

— Мамиа! Диден! — зову я.

Они перестают играть. Я беру их за руки, и они послушно следуют за мной, не говоря ни слова. Мы выходим на улицу встречать Нафису. Теперь уже совсем стемнело. Я вспоминаю, что она и прежде внезапно и надолго пропадала и еще тогда мне это казалось странным. Забыв о времени, мы — все трое — с нетерпением поджидаем ее. Но мы напрасно таращим глаза, стараясь разглядеть ее, со всех сторон нас окружают только тьма и пустота. Покинутый всеми город! И вдруг в темноте раздается чей-то смех. Неужели это она? Быть того не может! Я решительно хватаю детей и тащу их за собой, мы возвращаемся домой. У Баруди включено радио, доносится голос диктора, которого мы еще не слышали.

На пути меня останавливает что-то ласковое — Нафиса. Сначала я различаю в темноте ее улыбку, потом розу — пылающую розу. Нафиса положила цветок за ухо, и он излучает сияние.

— Ты забыла о времени.

— Нет.

— Как же так не забыла…

Я не спрашиваю ее, где она была. Я на нее не сержусь.

— Я могу возвращаться только в определенные часы.

Говорит она очень серьезно, но по-прежнему ласково улыбается. Я бы понял еще, по крайней мере мог бы понять, если бы не нависшая над нами опасность. Я бы понял, просто мне понадобилось бы время. Прекрасная и желанная, несмотря на все свои превращения, жизнь, вечность — она стоит предо мной, я слышу ее голос, вижу ее глаза, сияние ее розы, и весь мой бред, весь мой мрак улетучивается.