Мухаммед Диб - Кто помнит о море

Он молчал, смотрел на меня и ни о чем больше не спрашивал.

— Другим все равно не станешь.

Я сам удивился своим словам, а главное, тону, каким их произнес. Отдавал ли я себе отчет в том, что эти неосторожные слова выдавали меня с головой?

Добряк улыбнулся в ответ.

— Стало быть, вы хотели бы стать другим?

Сначала я не решился ответить, потом вдруг с какой-то яростной силой, не выдержав, произнес:

— А почему бы и нет?

Послышался неясный треск и долго не смолкал в наступившей тишине. За ним последовал другой, третий. Еще и еще… Затем внезапно разразился град, как будто пули застучали, а под конец обрушился мощный шквал, который сметал на своем пути вся и все. Потом снова послышались потрескивания. Как только они прекратились, стены приняли иное положение, и вид у них стал совсем другой. Я стоял посреди лавки. Глухой гул все еще доносился из опустевшего, настороженного города, сотрясая его до основания, прокатывался по узким проходам, поднимался ввысь. Ничего не поделаешь! Теперь я понимал, к чему ведут мои беседы с Аль-Хаджи. Совсем обессилев, я застыл неподвижно, пытаясь бороться с навалившимся на меня сном. Рядом со мной, словно дуновение ветра, прошла Нафиса; я видел, ничуть не удивившись, как она появилась из самого темного угла лавки. Я взял ее руку и приложил к своей груди: она была горячей и невесомой, похожей на луч света. Закрыв паза, я шагал, стараясь ни о чем не думать. Целое полчище ириасов с поразительной дерзостью набросилось на меня, они впивались мне в голову, стараясь проникнуть внутрь. Но напрасно их стаи вились надо мной, напрасно они разносили в щепки двери в тщетной попытке добраться до меня, разоряли дома, сеяли ужас и опустошение, им не удалось запугать меня. Нежность вездесущей Нафисы согревала меня, как пламя; пускай она молчала, зато я думал о завтрашнем дне, о грядущем, в котором мы будем жить.

Зулейха что-то кричит нам со двора. Но шум голосов, поднявшийся в доме, заглушает ее слова, и я не могу разобрать, о чем она говорит. В комнату входит жена, и я прошу ее:

— Узнай, в чем дело.

— Представляешь, в самом центре города. Страшно подумать.

И так как я отказываюсь ей верить, она повторяет с пылающим лицом:

— Такого еще никогда не было. Ступай посмотри.

Я выхожу. Множество людей бежит к Медресе. Я следую за ними. Тени с глазами без зрачков отрываются от стен и, едва касаясь меня, несутся по улицам.

На подступах к Медресе я попадаю в какой-то немыслимый круговорот — это ириасы, они приводят в движение весь этот поток с его приливами и отливами, взлетами и падениями, столкновениями, поток несет меня, я ничего не вижу вокруг. Потом наконец понимаю, в чем дело: стены теснят население. Долго ли так будет продолжаться? И где искать спасения? Изрыгая людей с одной стороны, они тут же втягивают их с другой, и по мере того, как они отталкивают нас, на пути возникают все новые непреодолимые преграды. И в этом всеобщем смятении стерлись, исчезли бесследно целые улицы, а другие никуда уже не ведут. Зажатая со всех сторон толпа оказывается в конце концов в тупике, где она сгрудилась, сбилась в плотную массу, как тесто, и где всякое передвижение становится несбыточной химерой; пытаться увидеть, что происходит там, впереди, тоже дело немыслимое. И вдруг в этот самый момент толпа разрывает свои путы и с отчаянным воплем устремляется вперед, выражая тем самым свою ярость, свою боль. По злой иронии судьбы все мы — мужчины, женщины, дети — оказались в эту минуту раздетыми, лишенными всякой одежды. И вот мы бежим — не идем, а бежим, — и стон безысходной скорби несется впереди нас, и стены вместе с разодранными в клочья рубашками колышутся вкруг нашей наготы. Изливается страдание, накопленное жителями города за это время, все, что таилось внутри, вырывается наружу. Но демонстрация эта теряет свое значение, она ни к чему не ведет и вообще не имеет смысла перед лицом выстроившихся по обе стороны нашего шествия стен, взирающих на нас глазами иного, чуждого нам мира. Ужас, который исходит от них, сокрушает нашу силу. Мы проходим мимо с поникшей головой. И вот в конце улицы, куда мы свернули, мы наталкиваемся на новое заграждение; тогда мы возвращаемся на площадь, откуда вышли, пытаемся пройти по улице, ведущей в противоположную сторону. Однако там нашему движению преграждают путь другие стены. И так со всех сторон, куда бы мы ни двинулись. Мы вынуждены оставаться на площади, кружа по замкнутому кругу, надрываясь от крика, а тем временем горячий ветер, наверняка направляемый в нашу сторону новыми сооружениями, обрушивается на толпу сильными шквалами, обжигая нас. «Пускай сомкнутся над нами, — молю я мысленно, — пускай сомкнутся над нами». И в эту самую минуту, словно услышав меня, стены стремительно надвигаются на нас, чтобы разметать в разные стороны; в мгновение ока каждый оказывается за несколько улиц отсюда. Я возвращаюсь домой, созерцая залитое солнцем утреннее небо и прислушиваясь к хору ириасов, звуки которого доносятся издалека. На своем пути я не встречаю ничего такого, что не казалось бы смехотворным по сравнению с тем событием, которое мне довелось пережить. Я думаю о Зулейхе: сегодня ее колдовские чары сделали свое дело.