Александр Галкин - Болваны

Миша насухо вытер руки полотенцем, взял журнал. На одной фотографии он узнал непременную крымскую достопримечательность - дворец Ласточкино гнездо. С другой - во всю ширину кривого рта Мише улыбалась толстая дебелая баба в красном сарафане и белом переднике с вышитыми на нем красными парусами. Баба позировала за стойкой бара: делая коктейль, она смешивала вина и соки в высоком стеклянном бокале. Ее необъятные висячие груди под красным сарафаном вальяжно лежали на стойке между дюжиной бутылок. Подпись под фотографией гласила: "Ассоль Кацапенко делает фирменный коктейль "Мечта Артура Грея", любимый напиток завсегдатаев ялтинского кафе "Алые паруса"".

С неудовольствием рассмотрев фотографии, Миша пожалел, что слишком уж разоткровенничался с мадам. Ему почему-то вспомнилась молоденькая цыганка в электричке, которая года два назад с ножом к горлу пристала к нему с гаданьем по руке. Миша панически боялся как цыган, так и их гаданья: ему мерещилось, будто они обязательно нагадают ему день смерти, и он, крепко-накрепко запомнив предсказание, со страху умрет непременно в этот самый день. Тогда он так и не дал ей руки, зато дал сигарету. Они вместе покурили в тамбуре между "Яузой" и "Перловской", и цыганка, вперившись в Мишу гипнотическим взглядом карих глаз, хриплым голосом вынесла Мише вердикт: "Ты очень доверчивый! Тебе надо закрыться... Иначе злая брюнетка высосет из тебя всю мужскую силу. Закройся - и проживешь долго!" И Надежда, и Лиза Чайкина были брюнетками.

- Ну что? Полюбовался?

Мадам даже не пыталась скрыть насмешки. Миша с удовольствием съездил бы ей в ухо, но, увы! - воспитание не позволяло. Он молча и сосредоточенно закладывал помытые тарелки и кастрюльки в мойку. Миша, разумеется, догадывался о скрытой причине агрессии мадам: все дело в том, что сегодня утром он не пошел у нее на поводу и категорически отказался идти навстречу ее сексуальным домогательствам, сославшись на то, что завтра он под патронажем Лизы Чайкиной отправляется креститься в Малаховку. Мадам была оскорблена до глубины души. Она не могла понять, какая связь одного с другим.

Миша заталкивал тарелки в мойку и меланхолично размышлял на тему досадного расхождения мечты и действительности - этой извечной дилемме немецких романтиков. То, о чем он грезил, как о голубом цветке Генриха фон Офтердингена, на деле оказалось репейником обыкновенным.

Все произошло до смешного обыденно. Мадам договорилась со своими товарками по палате, чтобы те дружно пошли смотреть в холл 7-ую серию "Операции "Трест" и на час освободили палату от своего присутствия. Как только те ушли, мадам сразу же дала дать знать Мише. Он был заранее предупрежден и со страхом предвкушал момент превращения из гадкого утенка в полноценного лебедя, то есть почетный переход из класса подготовишек в выпускной класс матерых мужиков. Однажды он признался Птицыну, что втайне желает поиметь всех, сколько-нибудь небезобразных, женщин. Птицын не мог в это поверить: "Как, - переспрашивал он в изумлении, - тебе неважно, брюнеток или блондинок?" - "Неважно," - подтвердил Миша и стал доказывать Птицыну вполне очевидную для него мысль, что скрытая ненависть мужчин друг к другу замешана на ревности самцов, претендующих на одних и тех же самок из общего стада.

С утра Миша сбегал в цветочный магазин у метро, купил букет белых роз. В его представлении "это вот" (во время длинных прогулок по Москве они с Птицыным образовали этот эвфемизм, бесконечно обсуждая между собой эту животрепещущую тему) непременно ассоциировалось с белым цветом - цветом девического целомудрия, снежно-белой стыдливой фаты невесты, белого свадебного платья. Миша как-то забывал принимать в расчет изрядный, отнюдь не новобрачный возраст мадам, бывшей уже матерью двух детей и дважды разведенной. Он писал свою повесть с чистого листа и, следовательно, ее страницы просто не имели права быть замусоленными жирными пятнами прошлого.

Мадам была искренне тронута Мишиным букетом. Она заметно расчувствовалась. Впрочем, времени у них оставалось довольно мало - меньше часа, и мадам, приказав Мише запихнуть ножку стула за ручку двери, стала быстро его раздевать. Миша не чувствовал ничего особенного, даже стыда, однако он решил разыграть бешеную страсть, так как в его памяти засел, как гвоздь, эпизод, рассказанный Голицыным, о каком-то его приятеле-супермене, который вызвал по телефону свою любовницу и, едва та вошла в дверь, бросился на нее, точно дикий голодный зверь, опрокинул на пол тут же, в прихожей, и, сорвав с нее одежду, изнасиловал прямо при Джозефе, не вставая с пола.