Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря

— И все равно. Совершенно ясно, что сама цель этого триумфального дебюта евреев в космосе была вовсе не в том, чтобы спокойно приземлиться во Флориде, а в том, чтобы взорваться над Палестиной, штатом Техас, выставляя напоказ самый оргазм эмоциональной порнографии: обгоревшие фрагменты тел и реликвии Холокоста сходят с небес на мирные фермерские поселения, смывая Америку и Израиль в потоке человеческих останков и национального горя.

Уже четыре часа. Это означает, что сейчас все больные соберутся в игровую комнату (мы её еще называем телевизионной комнатой) смотреть очередную серию мыльной оперы. Их многозначительные комментарии по поводу горестей и радостей в чьей-то чужой, — не их, — жизни чудодейственным образом сменяют вечную апатию вялым подобием интереса и волнения. В конце концов, Риджа вот-вот должны посадить за решетку за преступление, которого он не совершал.

— Кармель, перезвони мне через час.

Я покидаю пост сиделки и сажусь рядом с Амосом Ашкенази.

— Ты думаешь, он виновен? — спрашивает Амос Ашкенази.

— Я не знаю.

— Ну ты думаешь, что он этого не делал, — настаивает Амос Ашкенази. — Правда ведь?

— Говорю же: не знаю.

Мне на самом деле все равно. Мое личное мнение — виновен или невиновен, Ридж может гнить в тюрьме хоть всю жизнь. Однако я слышу как Шейла говорит Тэйлору: «Вот именно это ожидание и это незнание, вот что убивает меня». В этот момент я чувствую, что я прямо-таки обязан помучить бедного Амоса Ашкенази дотошными расспросами о синтаксической структуре и семантической функции эмфатического предложения.

— Ну вот, например, предложение типа: Джон съел яблоко.

— Кто этот Джон?

— Неважно. Это пример.

— Ну а может, это как раз не Джон съел яблоко, — говорит Амос Ашкенази, — может быть, это был Торн.

— О’кей. Давай возьмем предложение типа: Торн съел яблоко.

— А ему можно было есть яблоко?

— Представь, что нельзя. И вот тут кто-то спрашивает, а не ты ли съел это яблоко?

— Я?

— Да, ты.

— Я ничего такого не делал.

— Я знаю. Но давай представим, что кто-то спрашивает, а не ты ли съел это яблоко?

— Кто спрашивает?

— Не в этом суть. Давай просто представим, что у нас есть яблоки, но до ужина их нельзя есть, так?

— Мы никогда не едим яблок на ужин.

— Это гипотетическая ситуация.

— Хорошо.

— И хотя яблоки нельзя есть до ужина, Джон съел яблоко.

— Торн.

— Торн. Торн съел яблоко. И когда об этом узнает доктор Химмельблау, она прибегает сюда, в блок, злая, и спрашивает, а не ты ли съел это яблоко? Какой усилительной фразой ты ответишь ей, что ты не ел яблок?

— А что она сделает, если это я?

— Она увеличит тебе дозу лекарства.

— Тогда, может, ты скажешь ей, что я не ел яблоко?

— А я не видел, кто съел яблоко.

— Тогда почему ты ко мне пристаешь?

— Я не пристаю. Это доктор Химмельблау пристает, чтобы ты употребил усилительную фразу, и она не отстанет, пока ты не скажешь ей усилительным предложением, что это Торн съел яблоко, а не ты.

— А можешь дать мне пример усилительного предложения?

— Я только что его произнес.

— А я не уловил.

— Тогда точно тебе придется увеличить дозу.

Я не знаю, почему мне нравится приставать к Амосу Ашкенази. Я понимаю, что не должен этого делать. Я понимаю, что должен вести себя как профессионал. А с другой стороны, не хочу проявлять по отношению к ним фальшивого сострадания только потому что они больны.

Амос Ашкенази вечно носит линялые фиолетовые футболки. У него их, наверное, пара десятков, потому что каждый день на нем новый оттенок линялого фиолетового цвета. У него больные зубы, сальные волосы, пожелтевшие ногти и поразительно большой словарный запас. Он говорит, что я нечестивый.

Совсем рядом с Амосом Ашкенази, на заляпанном слюной диване сидит Иммануэль Себастьян. Это один из двух убийц, что у нас тут есть. Серия мыльной оперы завершается, и начинается документальная программа о крестовых походах. Иммануэль Себастьян говорит, что он сам когда-то был крестоносцем.

— Ты и вправду ходил в крестовый поход?

— Точно.

— А что именно ты делал?

— Сражался с сарацинами.

— Бог приказал тебе делать это?

— Я не верю в Бога.

— Не веришь?

— Я ни во что не верю, — качает головой Иммануэль Себастьян

— И даже в Бога?

— Я ничего против Бога не имею. Я просто не верю, что он существует.

— А почему нет?

— Я же сказал: я ни во что не верю.

— Как так?

— НСВ, — шепчет он.