Эльчин Гасанов: Баку + Симона = ...

- Чтоб тебе пусто было, - буркнули они в один голос и

даже рассмеялись.

Каждый с загадочной улыбкой опорожнил свою чашку.

С видом беспредельного блаженства они поудобнее устроились

в креслах, обратив к огню призрачно-бледные лица, и

наслаждались ощущением тепла, которое разливалось по их тонким,

если не сказать, паучьим жилам. Баку распрямил ноги и

протянул пальцы к тлеющим углям.

- Ах, - выдохнул он. - Что может быть лучше доброго

зеленого чая!

Симона склонила красивую головку, пожевала ярко накрашенные

губы и начала клевать носом, то и дело исподволь поглядывая

на Баку.

- Жалко горничную, - вдруг прошептала она.

- Да уж, - так же тихо отозвался он. - Горничную жалко.

Огонь разгорелся с новой силой, и Симона, помолчав,

добавила:

- Устаева тоже жалко.

- Нет слов. - Он подремал. - Да и Ису, между прочим,

тоже.

- И тебя, Баку, - после паузы медленно выговорила она,

хитро сощурившись. - Как самочувствие?

- В сон клонит.

- Сильно?

- Угу. - Он остановил на ней взгляд совершенно ясных глаз.

- А ты, дорогуша, сама-то как?

- Спать хочется, - ответила она, смежив веки. Тут

оба встрепенулись. - К чему эти расспросы?

- В самом деле, - насторожился он. - К чему это?

- Видишь ли... - Она долго разглядывала стены дома - я полагаю, хотя до конца не уверена, что у тебя скоро откажут желудочно-кишечный тракт и центральная нервная система.

Он еще немного посидел с сонным видом, безмятежно

поглядывая на огонь в камине, прислушиваясь к тиканью часов.

- Отравила? - дремотно произнес он, и тут неведомая

сила подбросила его с кресла. - Что ты сказала? - Упавшая на

пол чашка разлетелась вдребезги.

Симона подалась вперед, словно прорицательница.

- У меня хватило ума подсыпать яду в свою же порцию -

я знала: ты захочешь поменяться рюмками, чтобы себя

обезопасить. Вот и поменялись! - Она захихикала дребезжащим

смешком.

Откинувшись на спинку кресла, он схватился обеими руками

за лицо, словно боясь, как бы глаза не вылезли из орбит. Потом

вдруг что-то вспомнил и разразился неудержимым взрывом хохота.

- В чем дело? - вскричала Симона. - Что смешного?

- Да то, - задохнулся он, кривя рот в жуткой ухмылке и

не сдерживая слез, - что я тоже подсыпал яду в свою собственную

рюмку! Искал удобного случая, чтобы с тобой поменяться!

- Боже! - Улыбка исчезла с ее лица. - Что за нелепость?

Почему мне это не пришло в голову?

- Да потому, что мы с тобой слишком умные! - Он снова

откинулся назад, сдавленно хохотнув.

- Какой позор, какое непотребство, надо же так оплошать,

о, как я себя ненавижу!

- Да ладно..., - проскрипел он. - Лучше вспомни, как

ты ненавидишь меня.

- Всем истерзанным сердцем и душой. А ты?

- Прощенья тебе не дам и на смертном одре, Симона,

божий одуванчик, дурнушка. Не поминай лихом, - добавил

он совсем слабо, откуда-то издалека.

- Если надеешься и от меня услышать 'не поминай лихом', то

ты просто рехнулся. - Ее голова бессильно свесилась набок,

глаза уже не открывались, она едва ворочала языком. - А

впрочем, чего уж там? Не поминай ли...

- Жить охота....

У нее вырвался последний вздох. Поленья в камине сгорели

дотла, и одно лишь тиканье часов тревожило ночную тишину.

На следующий день почтальон заметил, как с их калитки две белые чайки метнулись ввысь. Они кружили над крышей дома, ворковали, крякали, целовались.

- Двойное самоубийство, - решили все. - Их любовь была

так сильна, что они просто не смогли уйти в небо

поодиночке.

- Смею надеяться, - произнес Гасанчик, опираясь

на костыли, - моя дражайшая половина, когда настанет срок,

тоже разделит со мной эту чашу.

На запыленной и вечно грязной улице Баку, столице Азербайджана рано утром седой дворник подметал улицу.

Фшик, фшик, фшик....

Он все сметал, весь мусор, который бы собран кучей у бордюр.

Листья, обрывки газет, окурки сигар, мертвых птиц: чаек, ворон, удодов.