Ганна Шевченко - Забойная история, или Шахтерская Глубокая [сборник]

Мне в детстве было многое дано:
тетрадь, фломастер, твердая подушка,
большая спальня, низкое окно,
донецкий воздух, угольная стружка.

Когда на подоконнике сидишь,
то терриконы сказочней и ближе.
Мне нравилась базальтовая тишь
и мертвый флюгер на соседней крыше.

А за полночь, сквозь шорох ковыля,
сквозь марево компрессорного воя,
подслушивать, как вертится Земля,
вращая шестеренками забоя.

Отползает в сторону куда-то
день тягучий, словно пастила,
в огороде брошена лопата
и другие важные дела.

Завтра будет ветреней и суше,
а сейчас в закатном серебре
медленно плывут святые груши,
нимбами красуясь при дворе.

Травы за сараями примяты
оттого, что встретили пчелу
дикие ушастые котята
в мусоре, оставленном в углу.

И теперь не то что подорожник,
чистотел лежит, как заводной,
и идти поэтому несложно
к крану за поливочной водой.

Хорошо здесь. Солнце как пружина
стягивает свет за тополя,
и встает над точкою зажима
мертвенная лунная петля.

Осенью поздней в вечернее время
чем заниматься, когда отключили
свет, и теперь не работает ноут,
фен, телевизор и микроволновка,
люстры погасли и радио тоже,
стихло жужжанье стиральной машины,
что еще делать, когда холодильник
тих, как дремота украинской ночи,
электрочайником не разогреешь
воду и чай с имбирем не заваришь,
что еще делать в вечернее время
дома без света, одной, на диване,
рядом со столиком с вазой, где восемь
яблок прекрасных лежат краснобоких,
что еще делать под тусклой свечою,
тонкой, церковной, немного согнутой,
купленной где и когда уж невесть,
что еще делать? Яблоко есть.

Там, где на склонах цветет резеда,
где под травой луговая руда
никнет в корнях зверобоя,
там, на вершине рябого бугра
крутится-вертится обод копра,
кашляет горло забоя.

Я там жила, я могла как раба
на калькуляторе фуги лабать
днями, на радость главбуху.
А по ночам на балконе своем
я упивалась протяжным вытьем
сладкоголосого Ктулху.

Что это было, поди, разбери,
я не ложилась да самой зари,
слух обостряла до боли.
Если идешь по полночной траве,
если огни говорят в синеве,
значит, не кончится поле.

Там, где на склонах не счесть спорыша,
в темных утробах заброшенных шахт
чудище это ночует.
Я и сейчас его чую.

Там, где Любич впадает в Десну,
водомеркой истоптано небо,
белый аист берет тишину
и несет своим детям на пробу.
В низкой заводи ивы дрожат,
распустили печальные гривы —
покрывают собой лягушат,
чтобы аист прошествовал мимо.
У запруды речная возня
оттолкнула пугливую рыбу —
стайка, стайка, не бойся меня,
я любуюсь песчаным обрывом.
Неподвижно, на влажной траве,
умирая от солнечной ласки,
я стою, как другой человек,
неожиданный, витрувианский.

Мы шатаемся возле села,
воздух зол от собачьей брехни,
наша мама на смену пошла,
до рассвета мы будем одни.

Темен неба магический круг,
ковылей непрогляден атлас,
пламенеет от маминых рук
террикона единственный глаз.

Эта ночь холодна и свежа —
за калитками сонных дворов
над колодцами звезды жужжат
и сосут родниковую кровь.

Мы шатаемся по пустырю,
но, пока мы слились с бузиной,
зажигает над шахтой зарю
наша мама — электрик ночной.