Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

«Но такого мужчины ей недостаточно, — в приступе гнева думал Абрахам Лихт. — Я ему покажу! Я ей покажу!»

Ближе к концу вечера Абрахам Лихт подошел к Арабелле Дженкинс, чтобы, как другие, выразить восхищение ее изумительным голосом, при этом он смотрел на нее с таким восхищением и так серьезно, даже не пытаясь хотя бы приличия ради изобразить на лице улыбку, что, обладая сама весьма чувственным темпераментом и будучи далеко не девушкой, склонной к обморокам, Арабелла не могла не ощутить исходящей от него жаркой волны желания и не понять его намерений.

Понизив голос, он сказал, что придет к ней на следующий день, но Арабелла, быстро обмахиваясь веером, ответила, что, к сожалению, это невозможно; тогда Абрахам поправился: он придет к ней не завтра, а сегодня же вечером, попозже, когда это сборище надоедливых старых дураков и притворщиков рассосется и они смогут наедине обсудить особенности музыкального гения Шуберта.

— Мне очень жаль, — резко выпалила Арабелла, и в глазах ее появился искренний испуг, — но это невозможно.

(«Ах, это невозможно ? — повторял про себя Абрахам Лихт. — Что может быть невозможным для Абрахама Лихта, милая леди? Это? Вот это? Или, может быть , это? Что же это такое, что не дозволено Абрахаму Лихту, но дозволено другим?»)

Вот так Абрахам Лихт безумно влюбился впервые в жизни; обиду почти полностью заслоняло чувство столь сильное, что оно напоминало лихорадку, ибо эта женщина была бесконечно желанна, и она принадлежала ему.

Поэтому на рассвете мартовским днем 1884 года они без каких бы то ни было церемоний стали любовниками, необузданными любовниками.

Поэтому вскоре стало не важно, что Абрахам Лихт — всего лишь двадцатитрехлетний юноша без гроша в кармане и что Арабелле Дженкинс уже двадцать восемь и у нее есть хорошо обставленный дом и небольшой счет в банке.

Поэтому, опьяненным любовью, им вскоре стало все равно, известно ли всему свету — а точнее, немногочисленному избранному обществу Порт-Орискани — об их связи и осуждает ли он их или втайне восхищается их союзом как союзом двух благочестивых душ, незаурядно красивых, обладающих личным магнетизмом, умом, талантом и редким везением…

Поэтому с триумфальным появлением мужчины (Абрахама Лихта) полумужчина (пожилой покровитель Арабеллы) оказался отвергнутым навсегда, будучи не вправе даже предъявить претензий. («Хотя мне очень неприятно, — с горечью признался как-то Арабелле Абрахам, — что мужчина, какой бы то ни было мужчина, даже твой бывший муж, прикасался к тебе так же, как прикасаюсь я». «Ну что ты, мой дорогой, любимый мой , прошу тебя, не думай об этом», — умоляла в ответ Арабелла, покрывая его лицо поцелуями.)

Со временем они так осмелели от Любви, что готовы были открыто объявить себя любовниками — почему бы и нет? Почему бы, презрев обычай, публично не признать, что они — не двое, а одно целое, пара, какой в провинциальном Порт-Орискани никогда прежде не видывали?

Почему бы им не сбежать?

Почему бы не продать дом Арабеллы и не переселиться на Манхэттен, где каждый из них мог бы сделать сценическую карьеру, поскольку у Арабеллы был и певческий, и драматический дар, а у Абрахама — актерский талант и способности к разного рода публичным представлениям? (Обладая недурным баритоном, он мог бы также брать уроки пения.)

Так мечтали и строили планы любовники; судьба открывала перед ними все двери, если им достанет храбрости покорить новую территорию. Однажды вечером Абрахам Лихт дрожащим от возбуждения голосом прочел великий монолог Марка Антония, обращенный к египетской царице:

При этом он обнимал свою обожаемую Арабеллу так, словно бросал вызов их врагам. Арабелла была искренне тронута и спросила Абрахама, где он научился с таким чувством читать Шекспира; ее молодой любовник ответил, что на последнем курсе в Гарварде, зимой, заболев инфлюэнцей и несколько недель провалявшись в постели, он имел возможность полностью погрузиться в трагедии Шекспира и был околдован шекспировским гением. «Когда человек оказывается замкнутым в небольшом пространстве и в течение многих дней лишен свободы передвижения, — сказал он с напряженным выражением лица и горестно-суровым взглядом, словно речь шла о заключении более тягостном, чем просто прикованность к постели из-за простуды, — нет спасения лучше, чем поэзия, и нет поэзии лучше, чем поэзия Шекспира».