Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

И все равно он не согласен.

Даже когда его едва ли не на руках несут в дом, он надменно повторяет:

— Для своего возраста, с учетом всех обстоятельств и перенесенных страданий, Абрахам Лихт в отменной физической форме.

Думаешь, он знает? — шепчутся знающие свою вину любовники, одновременно напуганные и ликующие, как все прелюбодеи . Думаешь… он догадывается? Бедный Абрахам! Они целуются, водят кончиками языков по лицам друг друга, жаждут только одного — слиться воедино так, чтобы ничто, даже мысль, их не разделяла. Знают, какая опасность грозит им, если старик догадается, но не в силах противиться зову любви, страсти, алчной жажде ласк; что же им делать, как правильно, благородно, этично, нравственно и практично поступить в подобной ситуации, ведь они не могут не предаваться любви, потому что так сильно любят друг друга, было бы невыносимой мукой лишить себя этой любви после стольких лет, в течение которых они отказывались от близости, их тела неудержимо стремятся навстречу, они больше не думают об Абрахаме Лихте — но продолжают терзать себя: Думаешь, он знает? И если так, то…

Чему быть, того не миновать.

Он пробирается сквозь сбросивший листву лес, бредет по болоту, по кромке болота, где земля промерзла и ледок трескается под ногами, как ломающиеся зубы; его ноздри, словно ноздри жеребца, улавливают дымок. «Кто тут? Кто?» Женщина поет для него, мурлычет что-то без слов; расчесывает в тумане свои длинные светлые волосы, он не слышит, не обращает на нее никакого внимания, подобно Одиссею он заткнет уши и ничего не услышит, еще не время; лямка от тяжелого ружья натерла плечо, Абрахам Лихт, эсквайр, сельский джентльмен, джентльмен-фермер, охотник, в разнообразии спортивных занятий ищет отголосок Игры, потому что Игра — это и охотник, и добыча, добыча и охотник; он в пузырящихся на коленях старых твидовых «в елочку» штанах, замусоленном кашемировом пальто, щеголеватой фетровой шляпе, лихо сдвинутой на затылок, как у Джимми Уокера. В свое время, повертевшись перед трехстворчатым зеркалом в примерочной модного магазина Лайла на Лексингтон-авеню, Абрахам Лихт велел немного подогнать это пальто, чтобы в плечах — а плечи у него широкие — оно сидело плотно, но удобно, 740 долларов не такие уж большие деньги, в те веселые деньки, он, миллионер, свободно мог позволить себе выбросить и в десять раз больше. «АТ и Т» — цена акций растет. «Стандард ойл» — тоже. «Коул моторз» — тоже. «Вестингауз» — то же самое. И «Либкнехт инкорпорейтед» — все выше и выше.

А женщина все поет, дразнит, манит. Будь у него получше зрение, наверное, он мог бы ее увидеть… а может, он и не хочет ее видеть. Поправив ружье на плече, он удаляется. Ружье заряжено, но пока у него не было желания проверить его в деле; он знает, что выстрел будет оглушительным; Дэриан услышит и поднимет шум. Услышит и Розамунда, тогда шуму будет еще больше. Голубые, как лед, вены изрезали ему лицо, словно раскаленной проволокой.

Иногда, в ясные морозные дни, Мелани просит его взять ее с собой.

— Папочка, можно и мне? Ну, пожалуйста , папочка. — Она задирает головку, улыбается, на ней уже красная вязаная шапочка, правда, сбившаяся набок, потому что надевала она ее сама. — Мама ничего не узнает.

— Да, малыш. Если поторопишься.

Но мама знает, мама всегда знает и не отпускает ее.

Маму пугает ружье.

— Ради всего святого, Абрахам, не надо.

— Оно не заряжено, миссис Лихт. А чего бояться незаряженного ружья, — дразнит он, — если у тебя чиста совесть.

Уж этот-то ребенок — его. На сей счет у Абрахама сомнений нет.

Абрахам решительно выходит из дома и невзначай, словно это его совершенно не волнует, окликает Мелани:

— Ну что, крошка, идешь с папкой? Или дома остаешься?

Мелани хохочет и бросается за ним; пронзительный голос матери останавливает ее:

— Мелани, нельзя!

Ребенок застывает на месте, начинает хлюпать маленьким носиком, она бы хотела, смеясь, подбежать к отцу, но нет, поворачивается и быстро шагает назад в дом; он снисходительно улыбается, он прощает ее, понимает: еще не время, иди домой, малышка, успокой маму; словно перепуганная кошка, девочка мчится к открытой двери, где — изо рта вылетают облачка морозного пара, стекла очков полыхают на зимнем солнце — зовет ее мать:

— Мелани . Мелани!

Тридцать три года от роду — и это первая великая страсть в его жизни, она навсегда останется его единственной великой страстью, после смерти отца он женится на этой женщине, пусть хоть весь Мюркирк изойдет от скандальных сплетен. Никогда еще Дэриан не испытывал такого воодушевления; никогда не охватывало его такое безумие. Даже за пределами студии он продолжает сочинять музыку, он пишет ее даже во сне, торжествующую музыку победившей любви, любви такой немыслимой, что до конца она победить не может; запретной любви; грешной любви; любви между братом и сестрой; любви трансцендентальной; любви обыкновенной: какая бывает у всех людей. Идеями полна его голова! Он даже не успевает записывать их, пальцам становится больно! Симфония для голосов… трио для флейты, виолончели и «резонансного пианино»… оратория без слов… соната, в которой алеаторическое звучание дополняется звучанием рояля… четырехчасовое сочинение для камерного оркестра, особых инструментов и хора, которое он назовет «Робин, сын мельника: история Предначертания»… В конце концов сочинение будет исполнено Нью-Йоркским филармоническим оркестром, когда композитору сравняется сорок два года, и по прихоти судьбы произойдет это именно 10 мая 1942 года в «Карнеги-холл»; сколько же ему пришлось ждать! — будут восхищаться поклонники, но Дэриан Лихт не испытает горечи, Дэриана Лихта постоянно сжигает внутренний огонь, он постоянно влюблен.