Джойс Оутс - Исповедь моего сердца

И не накажет ли их папа?

Любовниками они стали по возвращении в Мюркирк — случайно, с нежностью думает Милли; так было предначертано, думает Элайша. (Потому что только любовь Милли могла помочь ему забыть тот манеж, полный лиц — уставившихся на него белых лиц… белых лиц, искаженных гримасой презрения, — только ее поцелуи, ее стройное теплое тело, ее отрывистые пронзительные всхлипы, которым даже теперь Элайша не верит до конца.)

— Но я хочу, чтобы ты стал моим мужем! — заявила она ему, беспечно смеясь, когда он заколебался. — Я хочу быть твоей женой! Тогда пути назад уже не будет.

Он понимал, что она так же боится за свою жизнь, как он боится за свою, но теперь отступать было поздно, они стали мужем и женой навек — несмотря на то что целый манеж чужаков глазел на него с отвращением.

Когда все кончилось, Милли вытерла глаза смятым рукавом своего желтого в клетку платья, расчесала черепаховым гребнем растрепавшиеся волосы и тоненьким всхлипывающим голоском сказала, стараясь не смотреть в глаза возлюбленному:

— Теперь, Элайша, ты должен все ему рассказать, увидишь, он порадуется за нас.

А Элайша, не отрывая от нее взгляда, медленно произнес:

— Думаю, он вряд ли порадуется… но я расскажу ему.

Сегодня вечером?

Только не сегодня.

Тогда завтра.

…Послезавтра, вечером. Когда он вернется домой.

Уединение, Мюркирк, место, где он родился; отрада болот (в которых он когда-нибудь утопится! — возможно); суровый, ничем не нарушаемый покой долгих дней и ночей; наслаждение Стыда. Но это и выздоровление. Он проходил через это уже много раз.

Ибо «Как же иначе может затянуться рана, если не постепенно?» — излюбленный дерзкий вопрос Абрахама Лихта. И: «В конце концов мы не дураки „по божьему наваждению“».

Так увещевает он сам себя.

Выздоровление. Он проходил через это уже много раз. Годы, зимы и лета, целебный бальзам тишины, одиночество церковного погоста, топь, запертая комната с закрытыми ставнями в дальнем конце дома; в отсутствие свидетелей (как глумливых, так и сочувствующих) Стыд постепенно погружается в забвение; забвение сменяется чувством Чести.

Ибо: «И я о чести буду говорить». Честь — вот сюжет истории Абрахама Лихта.

Уже пятьдесят три года! Как быстро!

Жизнь прожита больше чем наполовину!

А ведь не скажешь — правда? — что время было щедрым по отношению к Абрахаму Лихту, что, несмотря на всю его любовь, преданность, трудолюбие и бескорыстие, оно дало ему семью, достойную его жертвы.

Ему нужны другие дети, хотя бы еще один сын, и поскорее, потому что имеющимися детьми он не слишком доволен.

Конечно, у него есть Миллисент, которая доставляет ему огромную радость и которая, он это знает, всегда будет находить смысл своей жизни в служении ему; в ее непоколебимой преданности он не сомневается. Есть и несравненный Элайша, всегда удивляющий Элайша, которому Абрахам Лихт, не будь он его приемным отцом и наставником, мог бы почти завидовать!.. Лукавый молодой гений, мастер маскарада и хитроумных проделок, как сам Абрахам Лихт… Хотя, будучи созданием Абрахама, без его водительства он мало чего стоит. (Когда-нибудь, когда настанет время, цвет Лайшиной кожи сыграет неоценимую роль в его карьере; правда, в какой именно области, Абрахам еще не решил.)

Однако, если оставить в стороне Миллисент и Элайшу, судьба обошлась с ним несправедливо.

Судите сами: не одна, не две, а три женщины последовательно завоевывали его сердце, но каждая в свой час растаптывала его. Ни пылкость, ни глубина чувства, ни красноречие, ни преданность не спасали его. (Со временем Абрахам пришел к убеждению, что болезнь Софи и ее странное поведение в конце жизни были отречением от его любви, от земной любви вообще . Разве могу я простить ее за это в глубине души?)

Что касается Терстона, его первенца — о Терстоне он не желал вспоминать.

Что касается Харвуда — о Харвуде он не желал вспоминать.

(Хотя несколько дней назад в Мюркирк на его имя пришло странное письмо со штемпелем города Уорей, Колорадо; плотный бланк отеля «Уорей», на нем всего несколько строк, написанных неуклюжим детским почерком Харвуда:

Я много думал о своей жизни, папа, и я больше не сержусь на своего брата, как сердился прежде. Теперь я не так одинок. Скоро напишу снова, попрошу совета. Я знаю, что ты сердишься на меня и винишь меня, но я не виноват, это была не моя вина, а вина Терстона. Клянусь, что не вернусь на Восток до тех пор, пока не сколочу себе состояние, и тогда ты увидишь, какой я Сын. Или пока ты сам не попросишь меня вернуться к тебе, папа.