Сергей Морозов - Великий полдень

Процедура погрузки на «летающий остров» и приготовления к подъему заняли весьма много времени. Пришлось набраться терпения. По прежнему не было видно никого из наших. Потом к лифту, в компании нескольких монахов, невозмутимо проследовал наш о. Алексей. Впрочем, подъемов на дирижабле было запланировано несколько — в течении целых суток. Я решил, что, вероятно, в то время, пока я был у Альги, они договорились собраться где-нибудь в Москве своим узким кругом, а обзорную воздушную экскурсию совершить позднее. Мне же не терпелось подняться и воспарить над Москвой. Позже, после полета на дирижабле я все выясню.

Соседство в салоне «летающего острова» оказалось для меня не слишком приятным. Прямо надо мной разместилась свита Феди Голенищева, и, конечно, молодчики Петрушки с самим Петрушкой во главе. Правда, наш добродушный Федя, кивнув головой на открывающуюся за окнами панораму, как бы в знак одобрения и признания моих заслуг снова поприветствовал меня своим всегдашним жестом — сцепленными над головой руками. Зато рыжий и не в меру словоохотливый Петрушка занял кресло как раз позади меня.

— Почиваете на лаврах? Любуетесь собственным произведением? — блеял мне на ухо этот деятель.

Странная у него все — таки физиономия, подумал я. Как будто не идущая к его долговязой шарнирно механической фигуре. Какая то плотная, бесчувственно крепкая рожа. Словно кусок теста, которое круто замесили, хорошенько поваляли в муке, а затем долго долго били о доску.

— Какую кашу мы с вами заварили, а? — доверительно усмехнулся он.

— Да уж, — кивнул я, всячески демонстрируя, что не расположен к общению.

Каждое кресло в салоне дирижабля было оборудовано мощными стереоскопическими биноклями, при помощи которых можно было детально рассматривать всю панораму. Я приник к окулярам и направил их к границе мегаполиса. Мне хотелось взглянуть, что происходит в Городе, но дирижабль поднимался очень медленно, и мы еще были недостаточно высоко. Я разглядывал Москву, которая по мере подъема «летающего острова» уровень за уровнем уходила вниз, преображаясь при этом, словно раскрывающийся на встречу солнцу огромный цветок с мельчайшими, сложнейшей конфигурации элементами, каждый из которых для непосвященного глаза не имел никакого функционального назначения и существовал исключительно ради абсолютного ощущения Красоты.

Я, конечно, не удержался и искоса посматривал на пассажиров — экскурсантов. Мне хотелось проследить их реакцию на это бесподобное зрелище. Мне казалось, что даже те, кому уже доводилось любоваться Москвой с обзорных площадок небоскребов, снова должны быть потрясены этой красотой, что каждая встреча с Москвой должна наполнять душу священным трепетом и волнением. Впрочем, никакого восхищения, никаких особых эмоций на их лицах я не заметил. Довольно таки снисходительно, почти равнодушно и пресыщено взирали пассажиры на праздничную Москву — глазели, как на очередное увеселительное шоу или аттракцион и наперебой, словно сговорились окончательно перепиться именно в воздухе, заказывали официантам напитки из бара. Как будто не отдавали себе отчета в реальности происходящего. Что же касается славного Феди Голенищева, то наш новый правитель, воспользовавшись короткой передышкой, задремал в своем кресле еще в середине подъема. Публика и приближенные его не беспокоили, а Петрушка снова наклонился ко мне.

— Что то вас вчера как будто не было видно на празднике, Серж, — не унимался он.

— А я, знаете ли, — уклончиво ответил я, — как раз временно отсутствовал.

— Так вы не в курсе последних событий! — обрадовался он.

Ему, вероятно, надоело третировать и поучать своих помощников, которых он, очевидно, считал гораздо ниже себя, — вернее, вообще не считал за людей, — а патрон спал, — вот он и вязался ко мне. Он привык сновать туда сюда, и сейчас — в вынужденном бездействии — его явно распирало. Ему был нужен слушатель, перед которым он мог бы блеснуть осведомленностью во всех закулисных политических махинациях и интригах и, конечно, своей близостью к «первоисточникам». Он и прежде, появляясь на заседаниях нашей аналитической группы, считал необходимым прочитывать нам, людям творческим и отвлеченным, что то вроде краткой политинформации, просвещать нас, дабы мы не слишком витали в облаках.

С характерным своим косноязычием и заиканием, Петрушка принялся сообщать мне сведения «исключительно конфиденциального характера» и рисовать картину разразившегося глобального кризиса, который, судя по всему, грозил вот вот перерасти в вооруженный мятеж или гражданскую войну. Попутно он развивал теорию политических заговоров и контрзаговоров. Попутно классифицировал врагов по категориям — первостепенных и врагов второстепенных. При этом возбужденно потирал руки, словно от души радовался обострившейся ситуации. О членах старого правительства, которые выступили против результатов выборов и нашей России как таковой, он рассказывал как о ненавистных близких родственниках или спортивных соперниках, стараясь унизить их всемерно, выставить кретинами. Возможно, так оно и было, но ведь и наши, если честно, были не лучше.