Владимир Митыпов - Геологическая поэма

— Сашка, он без царя в голове, — попивая чаек, авторитетно объяснял мне старик Иннокентий. — А все оттого, что бабы при ём нету, вот дурна кровь-та внутрях и застаиватца. Да еще на золотишке свихнулси. Золото! — Он фыркнул весело и презрительно. — Истинно золото в жизни — баба есть… Ты вот не ходок по бабьему делу — я таких враз угадаю, — потому я с тобой без утайки. А так-та я молодых мужиков шибко не люблю. Кобеля, чисто кобеля. Ничё путем делать не умеют. Борони бог, скоко я из-за их намаялси — спортють бабу, дак она опосля того ни в каку к себе не подпушат… Не насластит, мол, а напакостит, — во как про их знающие-та бабы говорят. Девка, та не понимат, потому ей молодого давай. А баба, котора понимат, она завсегда меня выберет. Ты не гляди на меня — дескать, в годах, — я, паря, хоть счас любу бабу разорву… А женитца, паря, у меня ни в жись не выходило, потому как состоять при одной бабе никак не могу. Мне кажну хотца. Известно дело: даже мышь в одну дырку не лазит — отнорок себе делат…

Старик Иннокентий словоохотлив, благодушен. Видимо, таскаясь с прииска на прииск, подолгу таинственно исчезая куда-то, он нигде не встречал другого такого слушателя, как я. Оно и понятно: за подобные откровения приисковые мужики — народ простой, без затей — очень скоро набили бы ему морду.

— Баба, она ласки требоват, — голос старого самца делается бархатным, по-котовьи мурлыкающим. — Ей твои разговоры про мущинские ваши дела без интересу. Ей подавай про то, кака она из себя красивенька, како у ей бравенько то да сё. Они это пуще меду любют. Я их, бабоньков этих, беда как шибко знаю. Ихней сестры у меня перебывало — ку-у-ды тебе с добром!.. Это теперича тайга обезбабела, а тады-та, раньше-та, было их — и-и! — Он сладко жмурится, смеется, машет рукой. — Как, бывалочи, попрет из тайги старатель с золотишком — дак они все туточки, прям-даки зузжат круг него, адали мошката кака: золото, известно дело. Токо бабу золотом ить не насластишь. Они, бывалочи, опосля старателя ко мне жа и бегут: «Кешенька, утешь, мил-друг, мне для души чевой-тa такова хот-ца…» Чё ты будешь делать! Ладно, приму, утешу. Все ладом. Уходит она, а глядь — под окошком втора шебаршит, а там, смотришь, треття… Я, паря, за мармеладом ни в жись не гналси. Бывалочи, всяку обласкаю. Пущай хошь рожа жабья — была б снасть бабья, вот оно как…

Выверты и изъянцы натур человеческих для меня тогда были еще в диковину, поэтому старик Иннокентий представлялся мне неким уникумом. Его восхваления женщин бывали столь чрезмерны, красочны, исходящи ласковыми слюнями, что само собой возникало сравнение с гурманом, который прежде чем сожрать поросенка, любовно украшает его петрушкой, укропом, фигурно нарезанной морковкой.

— Через них я и жив, — уже став задумчивым, произносит он. — Через них да еще через тайгу нашу матушку… Котора баба молода да ядрена — с той, паря, и сам моложе делашси. Ей-богу. Сказку про живу воду слыхал, поди? Дак я смекаю, это про молоду бабу сказано. Поди, старик какой-тось попробовал таку, враз помолодел да от радости-та и придумал сказочку. Ты верь мне, это дело спытанное… А насчет тайги…

Он надолго умолкает, причмокивая «момпасеей», всасывает чай. Отдувается. Потом неожиданно ясным голосом говорит:

— Ты думашь, пошто я не живу в городе аль там в деревне? Потому как, паря, город — отрава. Вонь, шум, духотишша. И с этого тебе боку люди, и с того — люди, и над головой — люди. Там и бабы-та все больные, у их червь внутрях… Рази ж тама можно здоровье себе сберегчи?.. Шибчей того — заводы эти… Ну их!.. А в деревне… в деревне, паря, пущай лошадь работат — у ей четыре ноги… Тайга! — С особенным чувством произнеся это, он растроганно моргает, жует губами, сглатывает слюну. — Туточки, в тайге-та, Я сам себе царь. И здоровье мое от нее жа. В ей, паря, чего-чего нет, токо знать надо… Вот изюбриный корень, слыхал, поди? Показал бы я, да тебе оно ни к чему… — захихикал старик Иннокентий.

— Э, паря, тебе покажи, а ты — другому, другой — треттему, и пошло-поехало… Долго ль кончать тайгу… — Он сокрушенно качает головой, потом возвращается к раз говору. — А еще свежанинку кушать надо. Полезно. Тут, паря, к душе своей прислушивайси — душа-та, она сама знат, кады ей свежанинку надо. Как нутрё засосеть — тут и кушай… Эдак, паря, иду я однова по тайге, вижу — медвежонок, махонькой такой, от меня на лесину влез, да как шустро-та! Я как увидал его — враз нутрё засосало: дай свежанинку, дай сыру печенку!.. А у меня, адали на грех, одна мелка дробь на рябчика. Добро. Стрелил раз — сидить, варнак, сидить да кричить, да жалобно так, адали ребятенок. Другой раз стрелил — опять сидить. И в третий тож, и в четвертый… Все патроны извел, всего сквозь подырявил, а он все сидить. И кричить… Потом уж свалилси — тожно кровь вся вышла, он и сомлел… Покушал я печеночки. Мя-я-гонькая, ажио во рту таеть. Враз нутрё отпустило… Вот оно, здоровье-та — все от тайги-матушки, от нее все, да-а…