Луис Бегли - Уход Мистлера

А я и не знал, что у твоего отца были неприятности.

Да никто не знал, кроме разве что людишек с Уоллстрит. Тебе известно, что мой дед был главой инвестиционного банка? Банк до сих пор носит наше имя. Он был выдающимся человеком, своего рода легендой. Умудрялся делать деньги даже во время Великой депрессии. И устроиться в его фирму было далеко не просто. Тем не менее отец пошел туда сразу после окончания колледжа. Когда началась война, он был уже в таком возрасте, что имел полное право отказаться от военной службы, но это ему и в голову не пришло. Он нашел нужные связи, дед тоже постарался и надавил на своих людей, и, поскольку полковник Стимсон некогда был его адвокатом, отец прошел комиссию и был направлен во Францию со специальным заданием. Французский он знал в совершенстве и был до глупости храбр.

Я говорю о нем так потому, что любил отца всем сердцем. Тем временем дед успешно заправлял всеми делами в своей лавочке. Даже после войны отец не терял связей с разведкой. Если верить посвященным людям, он время от времени выполнял деликатные и сложные задания, и всегда блестяще. Строго между нами: он использовал эти свои секретные путешествия в Европу, о которых мать не осмеливалась спросить и слова, и в личных целях. Ну и, разумеется, не оставлял при этом работу в банке. Поскольку к этому времени дед был уже слишком стар, отцу пришлось возглавить фирму. После войны отец начал страдать депрессией — возможно, то был, скорее, просто нервный срыв. Последующие депрессии проходили в более мягкой форме, но никому и в голову не пришло, что он уже не годился для работы pro patria [47] Для родины, на благо отечества (лат.). и в банке. Строжайшая секретность во всем — это стало правилом жизни.

Он оказался весьма талантливым банкиром. Нет, до деда ему было далеко, но банк рос, развивался, приносил большие доходы, и отец стал важной фигурой на Уолл-стрит и в Нью-Йорке. Вообще он был талантливейшим и умнейшим человеком. Светлая голова. Настолько светлая, что он предвидел даже весь этот валютный бум, который начался в конце правления Эйзенхауэра. И сделал ход конем — я имею в виду, занял весьма нетрадиционную позицию по отношению к банковскому капиталу, даже не посоветовавшись с главными партнерами. Что, кстати, не было чем-то из ряда вон выходящим, поскольку ни дед, ни он сам не привыкли советоваться с кем бы то ни было, когда знали, что правы. К несчастью, почти сразу же после этого он впал в очередную депрессию, которая проходила очень тяжело. И когда подошел момент решающего сражения, уже не был способен мыслить столь же ясно и четко.

Он не делал ровным счетом ничего, не предпринимал никаких мер, и партнеры настолько растерялись, что тоже не приняли должных мер. И банк потерял колоссальные деньги. Весь банковский капитал, все вклады клиентов обратились просто в прах. Позже отец пришел в себя и вернул вкладчикам деньги. Но для этого пришлось распродать все частные коллекции и всю недвижимость, не считая, разумеется, квартиры и дома в Крау-Хилл, которыми они владели совместно с мамой. Он расстался со всей наличностью до последнего цента, за исключением тех денег, что находились в трастовом фонде, запустил руку даже в наследный капитал, который должен был перейти к нему после смерти отца. Кстати, он сделал это сразу же, просто из чувства стыда — так, во всяком случае, объясняла мама. И в этом, как ты, надеюсь, понимаешь, не было ничего противозаконного. То было роковой ошибкой человека, которому следовало бы знать, где пролегают границы риска. Но банк оказался на грани полного разорения. Вот, собственно, и все.

Сразу после этого он стал в фирме партнером с ограниченной ответственностью, наверное, просто для того, чтобы хоть как-то сохранить лицо. Но другие партнеры понятия не имели, что с ним теперь делать, и постарались превратить его последние дни в сущий ад. У него начались нелады с давлением, перенес несколько гипертонических кризов. И, невзирая на все это, я, наверное, должен был поступить тогда так, как ты говоришь, — сохранить за собой хотя бы клочок свободного пространства, поднапрячься и написать еще пару романов. Но вместо этого я поддался искушению, решил попробовать себя на генетической стезе. Чем тебе не роман, который так никогда и не будет написан?

Да уж кто-нибудь напишет непременно!

Кстати, почему бы тебе не написать? Ты ведь и раньше баловался прозой. Все эти сентиментальные историйки о славных еврейских юношах, которые никак не могут определиться со своей принадлежностью. А потом вдруг открыл новую форму оды в стиле Горация! Но, слава тебе Господи, и это прошло.