Салман Рушди - Флорентийская чародейка

Следующие несколько лет жизни Черноглазки пришлись на тяжкий период смуты. Ее старший брат и покровитель Бабур все время проводил в походах. Победы сменялись поражениями, он то завоевывал новые земли, то снова терял их; дядья нападали на него, он нападал на своих двоюродных братьев, а потом и на их отцов, но это всё были дела обычные, семейные. Меж тем где-то за ними уже маячила грозная фигура злейшего врага Тимурова клана, безродного узбека и непобедимого воина Древоточца — Шейбани-хана. Дешвант изобразил пяти-, шести- и семилетнюю Кара-Кёз в облике волшебного существа, заключенного в яйцо света посреди кипевшей вокруг битвы. Бабур захватил Самарканд, но потерял Андижан, потерял Самарканд, захватил опять, но затем потерял снова, и на этот раз вместе с сестрами. Древоточец-Шейбани осадил великий город, и у каждого из четырех его ворот — у Железных, у Ворот иголочников, у Ворот красильщиков и у Аметистовых ворот — кипели бои. И все-таки в конце концов голод заставил Бабура просить о пощаде. Шейбани-хан, наслышанный о несравненной красоте его сестры, отправил к Бабуру гонца с предложением выпустить его семейство из города в обмен на Ханзаду. Бабуру не оставалось ничего другого, кроме как принять это условие, а Ханзаде — кроме как смириться с решением брата.

Итак, Ханзада стала жертвенным подношением, живой добычей, пешкой в большой игре, словно одна из черных рабынь на мраморной доске императорского двора. Однако во время прощального сбора всей семьи в царских покоях она сумела-таки навязать им свой личный выбор. Пальцы ее правой руки, словно когти легендарной птицы Рух, впились в запястье левой руки ее младшей сестры, и она выкрикнула: «Я готова уйти, но только вместе с Черноглазкой!» Никто из присутствующих не мог бы сказать с полной определенностью, чем руководствовалась при этом Ханзада — ненавистью или любовью, поскольку в ее отношениях с Кара-Кёз всегда присутствовало и то и другое. На картине Дешванта центральной в этой сцене была фигура Ханзады. Ее раскрытый рот указывал на то, что она громко выражает свое возмущение. Черноглазка рядом с нею выглядела испуганным ребенком, но стоило пристальнее вглядеться в ее бездонные черные глаза, становилось понятно, какая грозная сила в них таится. Она тоже была изображена с приоткрытым ртом, — видимо, сетовала на свою горькую судьбу и кричала, что не смирится. Примечательно другое: на картине Дешванта ее правая рука тоже сжимала чье-то запястье. Этим она давала понять, что коли Ханзада обречена стать пленницей Древоточца-Шейбани, а ей самой суждено зависеть от воли старшей сестры, то и она, в свою очередь, берет с собой свою маленькую рабыню по прозвищу Зеркальце.

Картина, таким образом, воспринималась как аллегория порочности абсолютной власти, показав, как эта власть сковывает общество — от верхов до самых низов. Власть, цепляя сильнейших, которые тянут за собой тех, кто от них зависит, сковывает таким образом всех одной цепью. Если верховная власть — это вопль, то существование всех остальных — эхо, отзвук этого вопля. От него простые люди глохнут. И еще одна немаловажная особенность бросалась в глаза при взгляде на картину: в композиции Дешванта руки персонажей образовывали замкнутый круг, потому что свободная правая рука маленькой рабыни лежала на левом запястье Ханзады-бегум. Так они и стояли, три беспомощных существа, заключенные в кольцо собственных рук.

Замкнутая цепь служила указанием на то, что эхо может пойти в обратном направлении и временами рабыня способна взять верх над госпожой. История может, цепляясь, продвигаться не только сверху вниз, но и карабкаться снизу вверх. Случается, что и власть глохнет от воплей тех, кто внизу.

По мере того как Дешвант создавал новые картины, представлявшие Кара-Кёз в расцвете красоты и юности, все яснее становилось, что его кисть обладает прямо-таки магической силой. Изображения были столь полны жизни, что Бирбал, когда увидел их в первый раз, пророчески молвил: «Я боюсь за Дешванта. Он настолько увлечен этой давно умершей женщиной, что ему будет трудно оторваться от нее и вернуться в настоящее». Акбар же, глядя на сияющую красотой женщину, рожденную, вернее, возвращенную к жизни гением Дешванта, узнал в ней черноокую красавицу, воспетую «принцем среди поэтов» — блестящим версификатором Алишером Навои из Герата, который писал: Свей себе гнездо в глубине глаз моих, о прекрасная! Тело твое, словно молодое деревце, цветет в саду моего сердца. За капельку пота на лице твоем я готов проститься с жизнью. Именно последнюю строку этого стиха — Я готов проститься с жизнью — Дешвант умудрился вплести в узор на платье Кара-Кёз.