Салман Рушди - Флорентийская чародейка

— Все мы отображаем душу нашего императора, — меланхолично говорил Дешвант своим собратьям. — А когда его душа покинет тело, она будет жить в этих картинах. Они сделают его бессмертным.

Слава художника ничуть не изменила его пессимистического взгляда на жизнь. Он так и не завел семью и, подобно древнеиндийским мудрецам-риши, вел аскетический образ жизни. С годами Дешвант все более замыкался в себе, бывали периоды, когда он вообще не мог взяться за кисть и одиноко просиживал в своей мастерской, уставившись в угол, словно там притаилось одно из чудищ, которых столь виртуозно он изображал много лет подряд. Несмотря на все усугублявшиеся странности поведения, Дешвант по-прежнему вызывал всеобщее восхищение как самый талантливый живописец Хиндустана и лучший ученик двух великих персов, которых отец императора Хумаюн привез с собой, вернувшись после долгих лет изгнания. Поэтому именно Дешванта и призвал к себе Акбар, когда ему пришло в голову исправить суровый приказ деда и посмертно вернуть исчезнувшую принцессу в лоно семьи.

— Возврати ее в этот мир, — сказал он. — Твоя кисть обладает магической силой, и, может статься, однажды принцесса вспорхнет с твоих полотен и явится к нам, чтобы отведать вина.

Магические силы самого Акбара, судя по всему, были уже подорваны сотворением и поддержанием жизни любимой Джодхи, а потому, не будучи в состоянии сделать это сам, он решил положиться на силу искусства.

Дешвант немедля принялся за работу, и вскоре у него появилась целая серия великолепных рисунков, затмивших собою даже его знаменитые картины о подвигах Хамзы. На них предстала вся Ферганская долина — с трехвратной, жадной до воды крепостью Андижан (девять речек несли ей свои воды да так и оставались ее вечными пленницами); с ее горным хребтом, вздымавшим к небесам свои двенадцать вершин у города Ош; с ее дикими просторами, где затерялись, подхваченные ветром, двенадцать дервишей; с ее змеями, дикими быками и множеством зайцев. На самом первом рисунке он изобразил принцессу четырехлетней девочкой, посреди цветущих лугов в предгорьях Йети-Кента. Она собирала листья и корни белладонны (возможно, для того, чтобы сделать еще ярче свои глаза, а может, чтобы извести ее ядом своих врагов). Возле ее ног простирались поляны, поросшие волшебным растением, которое местные называли ayïq otï, иначе именуемым мандрагорой. Над землей оно имело такой же вид, как и прочие пасленовые, однако под землей напоминало маленьких человечков, и когда корни его выдергивали, они кричали совсем как люди, погребенные заживо. Колдовские свойства мандрагоры общеизвестны, и всякому, кто видел этот, самый первый, рисунок, сразу становилось ясно, что благодаря своему невероятному художественному чутью, своему дару предвидения Дешванту удалось показать, что принцесса — одна из избранных, та, которая инстинктивно знает, как и чем защитить себя и как завоевать сердце мужчины (а нередко это одно и то же).

Сам рисунок, видимо, тоже обладал магическими свойствами, потому что, едва взглянув на него, Гюльбадан тут же вспомнила имя пропавшей, которое до той поры она силилась вызвать в памяти — даже в ущерб своему аппетиту, — но так и не преуспела в этом.

— Ее матерью была Макдум-Салтан-бегум, — низко склоняясь над ярким рисунком, произнесла она. Гюльбадан говорила так тихо, что императору и самому пришлось наклониться, чтобы разобрать ее слова. — Да-да, точно, Макдум, последняя любовь шейха Умара Мирзы. А девочку… Ну конечно же! Ее звали Кара-Кёз, и Ханзада ненавидела ее лютой ненавистью, пока не решила, что будет разумнее показать всем, что она ее нежно любит.

Тут Гюльбадан вспомнила и другие рассказы по поводу тщеславия Ханзады. Когда старшая принцесса по утрам открывала глаза, говорила она Акбару, старшей придворной даме было велено провозглашать: «О радость! Вот она просыпается, наша Ханзада-бегум, самая прекрасная женщина в мире! Вот она открывает очи и озирает царство красы своей!». Тот же ритуал повторялся, когда Ханзада приходила к своему отцу, шейху Умару Мирзе: «Радуйся, о господин! К тебе явилась дочь твоя, самая красивая женщина в мире, та, что славится красотою, подобно тому как ты славен силою!» Когда же она являлась к матери, то грозная драконша-царица Кутлу-Нигар-ханум, сверкая огненными очами и жарко дыша, торжественно провозглашала: «О, Ханзада, прекрасная дочь моя! Подойди ближе и услади мои бедные слабеющие глаза красою своею!»