Юрек Бекер - Дети Бронштейна

Пока я одевался, гнев мой поостыл, он ведь относился к школьной жизни, с которой я ныне прощался. Причесываясь, я заглянул во все четыре прохода между кабинками, однако Норберт Вальтке уже ушел. Может, поторопиться, и я догоню его на улице, но к чему? Я понял, что именно мог бы сказать учителю Зоваде на прощанье: «Не хочу уходить из школы, не прояснив одного недоразумения, о котором узнал лишь сегодня. Вопреки вашим предположениям я не обрезан. Этого парня я избил не из высоких побуждений, а из самых низких. Надеюсь, вы не нажали на кнопку секундомера двумя секундами раньше из-за этого недоразумения».

Не успел я спуститься, как опять перед моими глазами встал домик за городом, и Гордон Кварт, и недоверчивый незнакомец у окна, и человек в наручниках на кровати, и бедный мой отец. Я вышел на улицу, не зная, в какую сторону идти. Я забыл, отчего решил скрыть все эти ужасные события от Марты, единственного моего доверенного лица, но помнил, что так надо. Историей про Норберта Вальтке и Зоваде я это возмещу.

***

Сегодня я пропустил почтальона, и как раз сегодня из университета пришло письмо в зеленоватом конверте. Рахель Лепшиц передала мне его как святыню и шепотом сказала:

— Пусть там будет написано то, о чем ты более всего мечтаешь.

Затем она оставила меня одного, чтобы не мешать в такую минуту.

Я рвусь к учебе вовсе не столь рьяно, сколь она воображает. Многие профессии представляются мне вполне приемлемыми: столяр, санитар, крестьянин, садовник, часовщик, к тому же я знать не знаю, чем занимаются дипломированные философы.

Содержание письма оказалось таким, как я ожидал: мне рады сообщить, что я принят на первый курс, а к этому еще полстранички «практических советов». Время покажет, пойдет ли это на пользу философии (чего я пока не исключаю), но то, что мне это будет полезно, точно. Теперь бы найти, кто сдаст мне комнату: студенческую свою карьеру я ни за что не хочу начинать в этой квартире. Четыре месяца в сравнении с масштабами моей задачи — короткий срок, вокруг то и дело слышишь про бесконечные поиски жилья, про километровые листы ожидания. Усевшись за стол, я написал о своем везении Вернеру Клее — мы, можно сказать, друзья. Он солдат, тоскует там в казарме под Пренцлау, ему нужны хорошие известия.

За ужином новости по телевизору идут без звука, причин может быть две: первая — мне следует рассказать им о содержании зеленого конверта, вторая — из какого-то парадного зала передают знаменитую речь по поводу годовщины Освобождения. Когда показывают слушателей в зале, исполненных невероятного внимания, Хуго и Рахель поглядывают на экран. Слышу, как Лепшиц произносит:

— Вон, блондин в третьем ряду.

— Где? — переспрашивает Рахель.

— Сколько там третьих рядов?!

— Так что он?

Раздосадованный Лепшиц молча жует: картинка сменилась, какой теперь смысл рассуждать, на кого похож блондин в третьем ряду. У нас телевизора не было, ни дома, ни на даче. Лично я хотел телевизор, но деньгами распоряжался отец. Как-то я упрекнул его, мол, в классе каждый день что-нибудь обсуждают, а я об этом и понятия не имею, но он ответил: «Да что там понимать-то!»

Не выпуская из виду немого оратора, Лепшиц заявил:

— Могу тебе объяснить, почему он молчит.

— Почему же? — заинтересовалась Рахель.

Взгляд в мою сторону: а понял ли я, что речь обо мне?

— Он ничего не говорит, потому что его не приняли.

Мне дана секундная возможность развеять подозрения, но я ее не использую. Чем дольше они подозревают худшее, тем сильнее будет облегчение.

— Еще я могу тебе объяснить, почему его не приняли, — продолжал Лепшиц.

— Почему?

— Он из гордости не написал в анкете, что является сыном человека, пострадавшего от фашизма.

Именно это я указал в соответствующей графе, хотя мне и тогда было не по себе.

— А при чем тут гордость? — поинтересовался я.

— Можно сказать и «глупость», если тебе приятнее, — ответил Лепшиц.

— Но вы заблуждаетесь. Я не являюсь сыном человека, пострадавшего от фашизма.

Тут они вступили одновременно:

— А кто же ты тогда?

И еще:

— Совсем рассудок потерял?

— Когда я родился, он давно уже не был пострадавшим.

— Это на всю жизнь, дорогой мой, — разъяснил Лепшиц. — От этого никогда не избавишься.

А Рахель Лепшиц добавила:

— Человек не может сам решать, чей он сын.

— Но он может решать, какой он сын.

— В этом я тоже сомневаюсь, — заметила она, а Лепшиц только головой качал из-за подобного недомыслия.