Эудженио Монтале - Четыре рассказа

— Интересно… Хорошая вещь… не просто хорошая, а прекрасная. Кто автор?

Холст был подписан буквой «М», но после смерти Дзокколетти я мог, глядя на эту картину, адресовать себе слова принца Калафа из «Турандот»: «Il mio mestiero e' chiuso in me» [6] «Моя тайна сокрыта во мне» (итал.). , и, спасибо Пуччини, мне хватило мгновения, чтобы придумать имя и с уверенным видом ответить:

— Мармеладов второго периода, до того как он примкнул к примитивизму. Правда, признаки примитивизма, как видите, уже угадываются. Картине больше двадцати лет, но мне ее недавно освежили, восстановив первоначальную цветовую гамму.

— Сильная вещь, очень сильная, — сказал историк искусства. — Хорошо бы ее сфотографировать для моего журнала. Эта первобытная собака, этот Urhund в тропических зарослях содержит легкий намек на фигуративность, но не более, чем намек. Мне нравятся эти переходные работы, эти спайки между одной эпохой и другой. Как она к вам попала? Такие Мармеладовы, Мармеладовы этого периода довольно большая редкость. Я видел две вещи в Берне и не берусь утверждать, поймите меня правильно, что они хуже этой, но, если вы собираетесь избавиться от нее, мы могли бы договориться о цене. При желании… идя друг другу навстречу…

На картину — прекрасную картину — падал луч солнца. Несколько разноцветных стрел, огненный шар и, словно пронзенная зигзагообразным вертелом, черная, с запрокинутой мордочкой, собачка, которая лаяла, пока, вернувшись, не предстала в свете нового — примитивистского — существования.

— Прекрасная, — робко согласился я —…и больше не лает.

— Что?

— У этой картины был тот недостаток… или, если угодно, свойство… что собака лаяла по ночам… Теперь она исправилась и уже давно не лает. Но я должен еще некоторое время понаблюдать за ней. Вы не возражаете, если мы отложим сделку?

Он ушел недовольный, подозрительно качая головой. Возможно, потом он навел справки и установил, что к примитивистской школе никакой Мармеладов, будь то первого, второго или любого другого периода, никогда не принадлежал. Когда я вернулся в свою комнату, я увидел, что солнечный луч погас и картина заснула, сделалась холодной и невыразительной. Но я понял, что уже не смогу выбросить ее в окно или похоронить в подвале. Собака бедного Дзокколетти обрела хозяина, и в ожидании возможности пристроить ее в какой-нибудь музей сверхсовременного искусства этим хозяином, увы, был я.

Нет, вход он не перепутал да и не мог перепутать, в чем убеждали его подъезжающие и отъезжающие машины и большое скопление людей. Между тем ошибка с его стороны явно была, иначе он не шел бы сейчас в темноте по сырому подземелью, все больше, возможно, удаляясь от прелестного парка с рассыпанными по нему павильонами и беседками в стиле рококо, которые со щемящим удовольствием узнал после стольких лет, что не видел их. Он вернулся в С., где не был с детства, и за это время в мире произошло много страшного, много ужасных событий, отнявших у людей самое ценное для каждого человека — радость жизни и беспечное отношение к завтрашнему дню. Но ему говорили, что С. остался оазисом покоя и свободной мысли, и имя Януса Обрегона на афише позволяло надеяться, что это на самом деле так.

С Янусом он учился в школе, потом издали следил за его восхождением на вершины славы и, оказавшись в С., радовался возможности обнять школьного товарища в этот вечер, который, вне всякого сомнения, станет очередным этапом в его карьере. Он не разбирался в музыке, что правда, то правда, но искусство Обрегона, по всеобщему убеждению, ломало условные барьеры и разговаривало со всеми голосом гения. Следует сказать, что наш путешественник был человеком известным, и это внушало ему уверенность, что он не будет лишним на празднике, посланном судьбой.

Но как можно было заблудиться при входе в театр? В театр под открытым небом, если угодно, в амфитеатр, на арену или на английский газон, превращенный в театр (он смутно помнил, как это здесь было), в необычный театр, никто не спорит, но тем не менее в самый настоящий театр, с билетерами, капельдинерами и всем прочим, театр как театр, где при всем желании нельзя заблудиться, а он заблудился; шли минуты, вечер был безнадежно потерян, и путешественнику оставалось уповать на встречу с кем-нибудь, кто бы вывел его из грязной канавы или траншеи, по которой он шел, на городскую улицу, откуда для него не составит труда добраться до гостиницы.

Впереди послышался шум, канава, казалось, стала шире, превратившись в подобие рва под открытым небом: вверху мерцали звезды. Но внизу было темно, и путешественник ничего не видел в нескольких сантиметрах от собственного носа. Нашарив в темноте камень, он на минутку присел — перевести дух. Клокочущий шум внезапно сделался громче. Это шумел водопад, он обрушивался со стены — к счастью, не совсем рядом. Путешественник испугался, продолжать путь в том же направлении было безумием. К сожалению, он мало курил, и спичек, чтобы посветить, у него при себе не оказалось. Он подумал, что лучше всего было бы повернуть назад, в ту сторону, откуда он шел, но вовремя спохватился: с его способностью ориентироваться недолго угодить (если этого еще не произошло) в городской сток для нечистот. Как можно в таком цивилизованном месте, как С., подвергать приезжих подобному риску?