Михаил Новорусский - Записки Шлиссельбуржца

Место, где я очутился, именовавшееся официально "двориком", а у нас в просторечии "стойлом" или "клеткой", представляло из себя треугольную площадку, сплошь усыпанную песком и обнесенную забором в 4 арш. высоты (см. приложенный план двориков). Вдоль самой длинной стороны этого треугольника можно было сделать шагов 15. Заборы были двойные,-- одна сторона из 21/2-дюймовых досок, сложенных горизонтально другая -- из 1-дюймовых, прибитых вертикально. Между этими двумя стенками был пустой промежуток вершка в два. Благодаря такому устройству не видно было ни малейших щелей, в которые мог бы украдкой заглянуть предательский луч солнца.

На земле было буквально -- хоть шаром покати. Только посредине высилась небольшая куча песку, и в ней торчала деревянная лопата. Эту кучу можно было пересыпать на другое место, а завтра опять на прежнее. Труд этот, впрочем, отнюдь не обязательный, очевидно, должен был служить моционом, а в силу своей явной бессмыслицы и нелепости, мог стать надлежащей заменой каторжного труда. Каюсь, впрочем, что я нередко занимался этой совершенно детской забавой и, чтобы придать ей хоть какой-нибудь смысл, старался создать из песку какие-нибудь скульптурные фигуры. Все они, разумеется, тщательно уничтожались тотчас после моего ухода, дабы гуляющий здесь после меня товарищ не мог прочесть в них какой-нибудь таинственный и преступный смысл.

Прогулка продолжалась примерно 13/4 ч. Я видел в зените небо и облака, купался в солнечных лучах и чувствовал, как обвевает меня кругом весенний ветерок. Все это было и отрадно, и грустно. Отрадно потому, что доставляло непосредственное приятное впечатление. Грустно потому, что слишком интенсивно напоминало свободные небеса, свободные солнечные лучи и свободное дыхание весны, которое было когда-то так живительно и богато надеждами... И это воспоминание о так недавно минувшем и уже навеки невозвратном наводило подчас такое уныние и жгучую боль, как и созерцание могилы, в которой ты схоронил все, что любил больше всего на свете.

В подобные минуты холодная и мрачная камера казалась приятным убежищем, куда не проникали раздражающие отзвуки жизни и где с безнадежностью положения наилучше гармонировали безысходные и беспросветные стены.

И как будто бы легче дышу

В моей камере душной и тесной.

Так оканчивает Вера Николаевна одно из поэтических своих стихотворений, описывающих то же настроение.

В остальном прогулка давала столь же мало ощущений и наблюдений, как и камера.

Впоследствии я узнал, что подобных клеток устроено шесть, нумеровались они по порядку и все расходились радиусами из общего центра, где были расположены входные двери. Чертеж этого учреждения прилагаю здесь.

Непосредственно же над входными дверями у строена была вышка, маленькая галерея, где постоянно тогда дежурили два унтера. От их глаз не укрывалось ни одно наше движение, а от глаз часового -- ни одно движение унтера.

Раз как-то, уходя домой, я заранее взял горсть песку, чтобы вычистить в камере раковину. Очевидно, это было замечено и "доложено", потому что, когда мы шли домой, на дороге Ирод остановил меня и спросил:

-- Что в руке?

-- Песок.

-- Зачем?

Я объяснил.

-- Нельзя. Дадут для этого толченого кирпича.

До сих пор мне непонятно, почему эмалированную раковину можно было чистить не песком, а толченым кирпичом.

VII.

Я забыл сказать, что на другой же день моего пребывания я получил, согласно обещанию, книгу. Это был Гизо -- "Сущность христианства" (если не ошибаюсь). Будучи разочарован таким приношением, я попросил дать мне каталог. И когда на следующий день мне дали его, из него я узнал, что в библиотеке есть многотомная "История государства Российского" Соловьева, попросил ее и, получивши на другой день, надолго засел над нею.

Тогда же, мне дали аспидную доску, наклеенную тонким слоем на картон и потому очень легкую. Обыкновенная же в рамке считалась, должно быть, опасным метательным орудием.

Затем потянулись однообразные дни за днями, похожие друг на друга, как две капли воды, и без малейших перемен. Начиналась та самая унылая, монотонная и совершенно бессмысленная канитель, которая давила хуже кошмара и от которой подчас с радостью бежал бы в настоящие рудники. Та самая безжизненная, безрадостная и безнадежная канитель, подавленный которою один из наших поэтов сказал:

Что род мук изменить

Есть часто предел всех желаний.

Так прошло у меня недели три. Только раз как-то дверь открылась в неурочное время, и Соколов произнес: