Маргер Заринь - Фальшивый Фауст

— Скажите, пожалуйста, работать каменщиком интересно? — спрашивает Ромео банного барина.

— Как кому! — смеется тот. — Мне интересно, строительное дело тонкое искусство. Работать нужно с душой, в охотку. Тут нельзя шаляй-валяй, лишь бы спихнуть. Не окупается. Любителей подхалтурить я близко к работе не подпускаю. Вообще-то моя специальность — дерево. Я профессиональный краснодеревщик. Лакирую, стругаю рубанком, режу — поперек волокна и по волокну. Каждое здание почти как песня. Нынче ремесло каменщика тоже в чести, особенно теперь, когда строим для колхоза новые жилые дома. Работать только надо с уважением: рассмотреть каждый кирпич, прочно ли сидит в гнезде.

— А план ты не выполняешь, краснобай! — выговаривает хозяйка. — У других работа спорится в три раза быстрее.

— То супермаяки, мамочка, через год мне же приходится их постройки ремонтировать. Эх, да что там! Денег у меня хватает, за работу платят хорошо. А главные мои радости, когда артисты приезжают в гости.

— Оюшки! Ну прямо стихами заговорил, старый козел. Никак водки напился!

— Если вы ничего не имеете против, я бы месячишко… в этой баньке… со своей женушкой? — несмело спрашивает Пич.

— О чем разговор! Приезжайте без проволочек.

— Мы как-нибудь расплатимся.

— Миленький, что ты говоришь? Кого тут просили, чтобы расплачивался? Приезжай сразу с женушкой, и все! Кто она такая? Актриса или певица?

— Гадалка, — бормочет Фигаро.

— Что ты болтаешь? — волнуется Пич. — Моя жена танцовщица.

— В Оперном? Ну видишь, как славно-то! В Оперном у нас знакомых еще нет. В консерватории — да, профессор Широн — моего старика сосед, вместе когда-то конфирмацию принимали. Оба в тех пиленских краях выросли. Профессор в «Ванагах», а мой — на хуторе «Пастредес».

— Зачем этого спесивца поминать, — отмахивается банный барин. — Никогда не считал нас ровней. Какой бы паводок ни набежал, Широн всегда на поверхности. Скользкий, как угорь…

(— Видишь, как хорошо, что ты не назвал свою фамилию, — ложась спать, сказал предусмотрительный Фигаро.)

Они еще недолго посидели, затем хозяйка стала всех поторапливать: пора, мол, на покой. Фигаро за столом разомлел, начал клевать носом. Самой тоже вставать ни свет ни заря. Завтра нужно ехать в Цесис. Автобус выходит из Розулы в половине шестого, — пока доберется до остановки.

— Ну да, ей ведь всегда надо быть там, где затевается какой-нибудь шурум-бурум, — говорит хозяин.

— Шурум-бурум? Какой шурум-бурум?

— Ах да, рижане ведь не знают, — говорит хозяин. — В Цесисе завтра большие похороны. Умер цыганский король Венэл Марцинкевич Курлендарис. Понаехало провожающих со всех сторон света. Хоронить решено на Лесном кладбище у Пубулиня. Около ста цыган будет верхами, в рессорных колясках, на машинах. Старик оставил тысячу рублей на похороны. Такой спектакль не часто увидишь.

— Нельзя ли мне с вами? — вдруг оживляется Ромео.

— Отчего же? Вот и хорошо, поедем вместе. Правильно, оттуда ты быстрее вернешься в Ригу за женой. Соберите побольше вещей и приезжайте.

«Вещей? — думает Пич. — Откуда нам их взять?»

Талис долго возился у входной двери. Никак не мог привыкнуть к новому ключу. Этот патентованный замок ему преподнесли на свадьбу. Иностранная марка. Можно было, конечно, позвонить. Лига впустила бы. Но Талис предпочел скрестись снаружи и наслаждаться правом хозяина: хочу — вхожу, не хочу — остаюсь за дверью. Наконец-то они ни от кого не зависели. Своя собственная кооперативная квартира.

Еще полтора года назад по секрету от отца Талис внес половину пая. В прошлый месяц отец уплатил остаток, и теперь у них было свое гнездышко в приятнейшем районе: прямо напротив Ботанического сада, где цвели розы и в огромной ванне плавала только что распустившаяся Victoria Regia.

Долго пришлось уламывать отца. Почему им не живется в Межапарке? Что отец один будет делать в шестикомнатных чертогах? (После всех неприятностей с Пичем старик совсем сдал: осунулся, поседел.) Но дольше оставаться у него они не могли. У Лиги нервы взвинчены просто ужас, она наотрез отказалась: в конце концов, должны же мы стать самостоятельными.

Мы уже давно не ладили с папой. Он привык руководить сыновьями: воспитывать их, присматривать, держать в руках, потому что мать умерла, когда мы были совсем малышами.

Он не в состоянии понять, что пацаны давно выросли. По вечерам волновался, когда те являлись домой чуть позже двенадцати. А стоило кому-нибудь из них задержаться до рассвета, старик не спал всю ночь. Пил капли Зеленина, считал пульс и с дрожью в сердце слушал, не подъезжает ли такси, не скрипнет ли калитка, не хлопнет ли приглушенно дверь и не прошмыгнет ли украдкой в носках по коридору опоздавший. (Все это он слышал сквозь четыре стены.)