Василий Швецов - Горькая новь

Вся разношёрстная, разновозрастная, пёстрая партизанская масса, неумолимо двигалась на Чарышск, который по намеченному командованием плану, должен быть окружен с трёх сторон, чтобы выход был один - к реке. Средина Чарыша дымилась не замерзающей полыньёй. Третьяк, Пичугин, Орлов, как местные, прекрасно знали окрестности и безошибочно расставляли силы. Мороз не спадал, много обмороженых. Все злы, смотрели в сторону села, которое надо скорее взять и отогреться горячим чаем, да и не помешала бы чарка водочки. У казаков единого руководства не стало. Больше порядка было в сотнях урядника Меньчикова. Окруженные с трёх сторон они яростно сопротивлялись.

В холодном амбаре станичного управления уже вторые сутки сидело несколько заколевших заключённых, им грозила верная смерть. Их ни кто не караулил, они были закрыты на замок Старик Наумыч, не побоявшись, открыл замок, выпустил арестованных и увёл к себе, дал одежду и накормил и спрятал в погребе. С занимавшими дорогу в нижнем краю партизанами, уже около двух часов вёл бой Меньчиков, у которого от трёх сотен осталось не более полутора боеспособных. Видя безвыходность положения, они пошли через Чарыш. Сменная лошадь урядника свежая, сытая она вместе с седоком выкарабкалась на противоположный берег. Весь обледеневший Менчиков в карьер гнал до ближайшей деревни. Опасался единственного - не оказалось бы там партизан. Об этом и многом другом, из гражданской бойни он сам мне рассказывал через двадцать лет. Об одних эпизодах рассказывал с шутками и иронией, о других - с душевной болью.

С нижнего края сотни подвод, груженных домашним добром, возвращались назад. Дорога была перерезана, всех завернули. В Чарышск со всех сторон входили партизаны. Размещались по квартирам сами, размещало начальство. Начала действовать новая власть. Раненых отправляли в солонешенский лазарет, своих убитых с почестями похоронили. Заработала следственная комиссия, допрашивали пленных и местных жителей. Начались расстрелы. К Третьяку пришёл и Гордей Малыгин, сам всё обсказал. Мужик он был степенный зла в селе ни кому не делал. Его освободили и назначили фуражиром по заготовке сена и овса для лошадей, поручили подобрать из местных для себя несколько помощников. Почти в каждом доме хозяйки готовили обеды для не прошеных гостей. В некоторых домах, разудалые головы победителей, раздобыв самогонки, веселились. Играла гармошка, пьяные голоса в разнобой буквально орали "Вдоль по линии Алтая". Визжали бабы и девки, от тискавших их партизанских рук. В те дни сотни девушек стали женщинами, а женщины сделались невольными изменницами своим мужьям. У деда Евмена Сидоровича тоже квартировали несколько человек, он сам для них варил и стряпал. Его бабка Федора прихварывала, и всё время с закрытым шалью лицом лежала на печке. Молодой парень, всё поглядывал на печь и решил, если не открывается, значит молодая, красивая, боится показаться. Ночью этот вояка тихонько встал на голбчик взял старушонку за ногу выше колена. Бабка не спала, она с размаху врезала по морде кринкой и завопила:

- Ах, ты охальник! Сопливый шелудяка! Краснопузый выблядок! Ты чё, ослеп! Ведь я тебе в прабабки гожусь. Ефимка слетел с голбца и, зажав руками лоб, уполз к себе на постель. С этого дня Ефимка стал легендарным партизаном, товарищи по оружию показывали на него пальцем и ржали, как жеребцы.

В короткий срок победители приоделись в новые или добротные валенки и полушубки, шапки, шинели, и даже рубашки. Кому что нравилось, тот то себе и брал, возражать хозяева не смели - они побеждённые, они враги. Спасибо что жить разрешаем. Множились кожаные сумы, набитые разным добром, у большинства мешки, туго набитые барахлом. Некоторые натянули брюки с лампасами, но начальство приказало снять.

Деян надел на себя офицерский мундир с эполетами на плечах. Сидел он на нём, как на корове хомут. Он его и домой привёз и отдал племяннику Никишке. Этот Никишка в офицерском мундире и через полсотни лет остался у меня перед глазами. Помню и Митьку в длинном пальто с котиковым воротником, тоже "трохейном". А Тележихинский кривой Фома в новой бобровой шапке был как свинья в ермолке - тоже "завоевал". Всё, что одевалось, обувалось - называлось "трахейным", завоёванным. Так продолжалось несколько дней. В штаб стали поступать жалобы от населения, и вышел строгий приказ. Но всё, что можно было разграбить, было уже растащено. За время пребывания в Чарышском партизанских частей были зарезаны и съедены не сотни - тысячи голов скота.