Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Ханс Йорген отступил на шаг. Исагер на него не смотрел. Он отряхивал пыль с коленей. Затем схватил ближайшего мальчишку. Им оказался Альберт, которому второй раз за день пришлось оказаться между ногами учителя. Ханса Йоргена он тронуть не посмел.

То была не единственная битва, которую пришлось выдержать Исагеру. Не все мирились с его жестокостью, но большинство из нас, сжав зубы, покорно вставали на колени и терпели удары плеткой.

Отдуваясь, учитель подошел к кафедре. Не юнец ведь, шутка сказать, отлупить семьдесят пацанов! Но он справился.

Исагер облокотился о кафедру левой рукой — в правой он по-прежнему сжимал плетку — и, задыхаясь, пробормотал:

— Вы — бесстыжие негодяи, сейчас я вам еще наподдам!

Но он слишком устал, чтобы привести свою угрозу в исполнение.

Очки были на месте. Даже во время драки со старшими мальчиками они не сдали своей позиции на переносице.

Именно Альберт раскрыл тайну очков. Если очки держались на кончике носа, день выдавался спокойным, на наших лицах и руках оставались лишь небольшие, быстро заживающие царапины. Если очки балансировали по центру носа, день мог оказаться любым. Ну а если уж они были плотно прижаты к переносице, это значило, что науку преподадут наиболее мягкой и чувствительной, однако наименее понятливой части наших тел, а урок проведет Учитель Плетка.

Этим открытием Альберт снискал себе славу, и все мы чувствовали, что обретение нового знания стало большим шагом в истории вечной войны с Исагером.

Эта война оставляла следы. Наши головы были исполосованы шрамами от ударов линейкой. Пальцы опухали так, что невозможно было удержать перо: ведь если учителю не нравился почерк, он бил по ним плеткой. Он называл это «раздавать дукаты» и отличался щедростью даже в те дни, когда очки сидели на кончике носа. Мы хромали, кровь текла, все вечно были в синяках и кровоподтеках, у нас вечно что-нибудь болело.

Но это не самое худшее, что он с нами сделал.

Он оставил и другой, ужасный след: он сделал нас похожими на него.

Мы творили ужасные вещи и понимали это, когда стояли, сгрудившись, вокруг свидетельства своего преступления. Все это было как дурная привычка, от которой мы не могли избавиться.

Он поселил в нас неутолимую жажду крови.

Однажды осенью, когда ветер уже сорвал последние листья с деревьев, мы, побитые и страждущие, стояли на улице Киркестраде в поисках хоть какого-то веселья, и тут мимо нас вразвалку проковыляла она, собака Исагера: коротколапое, раскормленное существо неопределенной породы, покрытое короткой серовато-белой шерстью, на брюхе розовой, как у поросенка. Мы видели Каро на руках у фру Исагер. Фру Исагер была такой же бесформенной, а глаза ее под давлением жировых масс превратились в узкие щелочки, как у китайца.

Мы знали о ней немного, хотя подозревали, что именно она является причиной всех наших несчастий. Поговаривали, что жена регулярно избивает Исагера огромными окорокоподобными ручищами, и из-за этих унижений очки ее супруга прижимаются вплотную к переносице.

И вот, эта собака расхаживает тут как у себя дома, а может, и воображает, что она дома, ведь раньше ее одну в городе не видели.

— Каро, — позвал Ханс Йорген и прищелкнул пальцами.

Пес остановился. Нижняя челюсть у него выступала вперед, язык торчал из пасти. Мы почувствовали нарастающую злость. Мы его возненавидели. Жирный Лоренс уже собрался дать ему пинка, но Ханс Йорген поднял руку. И принялся напевать старинную потешку, которую мы, бывало, пели в раннем детстве, когда хотели заставить улитку высунуть рожки. Все взялись за руки и закружились вокруг Каро.

Каро с лаем прыгал по кругу.

— За мной! — позвал Ханс Йорген и побежал.

Тучное животное, переваливаясь с боку на бок, радостно последовало за ним. Мы окружили пса и побежали по Маркгаде. Прохожий увидел бы лишь толпу бегущих мальчишек.

Миновали Вестергаде. Затем — Канатный двор. А дальше тянулись поля. Здесь мы бродили, когда хотели размять ноги, а город становился тесным. Вдоль дорог высились древние подстриженные тополя с растрескавшимися от старости стволами. Свои права на них мы утверждали с помощью гвоздей и досок. Мы превращали их в хижины с лестницами, комнатами и чердаками. Это были наши крепости, из них мы правили полями. Но каждый раз их надо было завоевывать заново. Деревенские тоже предъявляли на них права. Дети земли, крепкие, угрюмые, они ощущали свое право первородства в борьбе за вольные поля. Но нас было больше. Мы приходили сюда только толпой, готовые к войне, и уходили победителями. Они, туземцы, защищали свою землю с дикарской яростью. Но мы были сильнее и не знали пощады.