Жан Жене - Чудо о розе

— … я ведь на дело всегда ходил соло, ты ведь понимаешь, с этими подельниками…

Я понимаю и еще замечаю в темноте, как он досадливо машет рукой.

— Соло!

Этот мальчик научил меня, что истинная суть парижского арго — печальная нежность. И я говорю ему то, что обычно говорю прощаясь:

— Курить есть? — Но он не отвечает прямо на мой вопрос.

Он еще шире улыбается и шепчет, протягивая открытую ладонь:

— Ну давай, давай со своим чинариком! Выкладывай! Сделай милость! — И он удаляется, иронично отсалютовав мне на прощание.

Уже на следующий день после той свадьбы, о которой я рассказывал, я покинул Колонию навсегда, не успев даже провести с Дивером ни одной ночи, впрочем, я и не рассказал еще о том, как впервые встретился с ним. Был вечер утомительно-долгого майского дня, когда орифламмы в честь праздника Жанны д'Арк устало поникли под тяжестью наконец-то завершившейся торжественной церемонии, и полиняло небо, словно к концу бала — макияж светской красавицы, и вот тогда, когда больше уже нечего было ждать, появился он.

Должно быть, первые начальники Колонии смогли оценить по достоинству, как красиво и торжественно выглядит этот сад — наш Большой Двор, украшенный в цвета национального флага, и издавна под любым предлогом, к любому празднику, на деревья, стены, ограду вывешивались триколоры. Каштаны были объяты пламенем кумачовых флагов, яркая зелень первых побегов смешивалась с красным, синим и белым, ведь колония не забывала своих учредителей, представителей древних дворянских родов, и среди имен, до сих пор украшающих стены часовни, красовались: Его Величество Король, Ее Величество Королева, Их Высочества Принцы Франции, Королевский Двор Руана, Королевский Двор Нанси, Королевский Двор Ажана, все королевские дворы Франции, графиня де Ля Рожешаклен, граф де Ля Файет, принц Ролиньяк, огромный список из пяти-шести сотен имен, украшенных геральдическими лилиями, со всеми титулами; так на самой красивой плите крошечного деревенского кладбища между скромными холмиками некоей Тайе (одиннадцати лет) и Роша (двадцати лет) можно и сегодня прочесть: «Мария-Матильда, Жюли, Эрмини де Сен-Крико, виконтесса Друаян де Люи, патронесса монашеских орденов Марии-Луизы Испанской, Терезы Баварской и Изабеллы Португальской». Рядом с триколорами цвели белые и бледно-голубые орифламмы с золотыми лилиями. Обычно их вывешивали по три: та, что в середине, была белой и голубой. На праздник Жанны д'Арк среди весенней новизны и юной листвы эти полотнища приносили искреннюю радость, словно воздух становился от них свежее и чище. Под деревьями Большого Двора, на первый взгляд нисколько не взволнованный этим апофеозом, юный прекрасный народец вечно озабоченных трахальщиков с необузданными телами, свирепыми взглядами, изрыгающий сквозь белоснежные зубы чудовищную матерщину, — казалось, чувствовал, как души омывает нежная роса. Но на Успение все было иначе: те же полотнища среди палящего зноя, пыли, опавших цветов становились безвкусной драпировкой. Они с высокомерной скукой развевались на каких-то пышных церемониях, в которых мы имели право видеть лишь подготовительные работы или, если угодно, декорацию, слишком важными были все эти важные особы, чтобы мы были достойны их лицезреть.

И вот в этом своего рода временном алтаре, ныне бездействующем, появилось несколько новеньких колонистов. Около пяти часов вечера (я точно запомнил время, потому что именно в пять обычно освобождались наказанные) я обратил внимание на одного колониста, что выделялся из всех других какой-то особой благородной осанкой. Обе руки он держал в карманах, из-за этого и без того короткая блуза задралась спереди, демонстрируя ошеломленному вечеру ширинку с одной недостающей пуговицей, которая, должно быть, отскочила от слишком тяжелого взгляда одного из этих женственных мальчиков, про которых, видимо, и говорится:

— От твоего взгляда отскакивают пуговицы на ширинке!

Я заметил это, а еще заметил пятно грязи, окаймляющее прореху в ширинке. А затем меня поразила жесткость его взгляда. Еще я помню его… нет, я даже мысленно не смею без жестокой боли в сердце произнести слово «улыбка». Я зальюсь слезами, если попытаюсь выговорить сразу все слова, способные описать лишь один штрих, одну-единственную черточку его обаяния, ведь называя их по очереди, я с изумлением вижу, что получается портрет Пьеро. Но у него было нечто такое, чего нет у Пьеро: его скулы, подбородок, все выпуклые части лица, может быть из-за слишком густых кровеносных сосудов, казались более смуглыми, чем все остальное. Словно на лицо была наброшена черная вуалетка или падала тень от такой вуалетки. И это была первая деталь траурного одеяния, которое украсит Дивера. Его лицо было, конечно же, человеческим лицом, но чтобы быть точнее, добавлю: порой оно приобретало выражение, делающее его похожим на сказочного грифона, а иногда даже на какое-то растение. А для меня оно по-прежнему подобно лику ангела, изображенного на витраже, чьи волосы постепенно превращаются в причудливый орнамент акантовых листьев. И еще в Дивере был надлом, задуманный создателем, как задуман этот волнующий патетический пролом Колизея на его громаде, словно вечно длящаяся вспышка. Я позже осознал суть этого душевного надлома, второй детали траурного одеяния, который оставляет свой незарубцевавшийся след на Булькене, на всех этих крепких парнях, от Бочако до Шарло — того самого Шарло, в которого цепляется моя ненависть, до сих пор цепляется, я чувствую ее в себе, но я уверен, что настанет день и она резко, с неистовой силой все-таки прорвется.