Жан Жене - Чудо о розе

А у меня был роман с лоцманом (но обратите внимание, как именно рассказываю я об этой галере, где я мог бы быть хозяином, но удовольствовался самой скромной ролью: стал юнгой, который ищет дружбы с морскими волками. Вы скажете, будто я сам захотел стать юнгой, чтобы все матросы нашего экипажа влюбились в меня, но тогда почему я не придумал другую историю, приключенческий роман с похищением или абордажем, и не выбрал себе роль прекрасной пленницы?) Может быть, я обрек себя на эти любовные отношения с лоцманом из-за романтического флера одиночества, который окутывал его, отчего мне казалось, что он нежнее, мягче и ласковей, чем другие матросы. Ведь все корсары были скотами, и я мечтал стать таким же. На галере я продолжал жить той же жизнью, что и в колонии, только еще более жестокой и суровой, такой жестокой, что, проецируя ее на свою реальную жизнь, я мог заметить «двойника», не видимого прежде. Других юнг, кроме меня, на борту не было. По вечерам, со стертыми в кровь руками, потому что я весь день укладывал в бухту жесткий трос (именно из них в наших мастерских в Фонтевро делают камуфляжные сети, которые потом превратятся в огромные покрывала, что накроют харкающие огнем жерла гитлеровских пушек, напряженных мучительной эрекцией), с содранной на икрах кожей, я свертывался калачиком у ног лоцмана, если капитан не разрешал мне лечь у себя. Очертания корабля темнели в звездном тумане. Я находил взглядом Большую Медведицу, затем, стукаясь лбом о мачты, спотыкаясь о шпили и якоря, брел к себе. В Меттре койка моя стояла возле окна. Мне была видна часовня под луной и звездным небом, Большой Двор и домики десяти отрядов. Пять — по одну сторону квадратного двора, пять — по другую, стена часовни обозначает третью сторону, а перед ней до самой дороги в Тур тянется каштановая аллея.

Перед глазами все плывет, головокружение валит с ног. Только что я упомянул про каштаны. Ими был засажен двор Колонии. По весне они начинали цвести. Цветы устилали землю, мы шли по ним, мы падали на них, они падали на нас, наши пилотки и плечи. Это были свадебные апрельские цветы, я и сейчас вижу, как они распускаются. И все эти воспоминания, теснящиеся в моей голове, населяющие мою память, словно специально подобраны так, что все мое пребывание в Меттре представляется мне одной длинной-длинной свадьбой, которую прерывали порой кровавые драмы, когда я видел насмерть дерущихся колонистов, они превращались в кровоточащее месиво: красные, возбужденные, божественно-прекрасные в своей дикой ярости, греческой, античной, именно ей Булькен, как никто другой, обязан был своей красотой. Я не помню его не-в-ярости. И если его юность казалась мне слишком юной, слишком чистой и беззащитной, я понимаю, что старые, опытные воры, ловкие и сильные, тоже были молоды и, прежде чем стать такими, как они есть сейчас, им пришлось в свое время приобрести эту твердость и жесткость. Он жил, словно выпущенная из лука стрела. Она дрожит и трепещет, покой овладеет ей лишь в самом конце полета, который станет смертью, чьей-то и ее собственной. И если я ничего не знал в точности о его воровской сноровке, я догадываюсь о ней по его гибкости и ловкости — хотя сноровка, необходимая там, совсем не похожа на ту, что нужна нам здесь, — он был, представляется мне, вором-невидимкой со стремительным взглядом и такими же стремительными движениями. Он шагал небрежной, развинченной походкой, и вдруг, когда попадались коридор или стена, резкий прыжок отбрасывал его вправо или влево и прятал из виду. Эти движения, словно взрываясь неожиданной вспышкой на фоне его беспечной медлительности, в одно мгновение сокрушали, разрушали ее, этим взрывом было задето все: его локти, грудь, колени, лодыжки. Я был вором другой породы. Я не люблю резких движений, я делаю все медленнее и спокойнее, более обдуманно и размеренно. Но Пьеро, как и я, любил кражи со взломом.

Радость вора — это физическая радость. Радуется все тело. Должно быть, Пьеро ненавидел мошенничество, раз так наивно восхищался великими мошенниками, как восхищался он книгами и их авторами, нисколько не любя их. Идя на кражу, он был счастлив от кончиков ногтей до корней волос.

— Пьеро, ведь ты был счастлив, когда вы вместе шли на дело с Роки…

В тишине раздался его смех:

— Слушай, Жан, отвяжись, ну что ты все…

— Что?..

— Даже когда один (голос переходит в шепот, он говорит едва слышно, я должен придвинуться как можно ближе, прислушиваться, затаив дыхание. Темнеет, лестница погружается во мрак).