Жан Жене - Чудо о розе

Он добрался до своей кровати, так ничего не узнав об опасности и о чуде, а я закрыл глаза, позволил себе, наконец, отдых, который честно заслужил. Оттого, что я осмелился наблюдать эти приготовления, я был силен той же силой, какую чувствует король разоренной страны или тот, кто, лицезрея чудо, имеет наглость противоречить и противиться Богу. Я был силен, потому что знал: я сумею привести в действие поэтические силы. Все происходящее совершалось под покровительством того, что я вынужден назвать — душа Булькена. Сам он являлся центром группки детей — мальчиков и девочек, — что сидели за столиком кафе, откуда он мог видеть золотой, ярко освещенный алтарь — подмостки, на которых разворачивались сцены бытия Аркамона в камере. Хотя Булькена, похоже, мало интересовало это зрелище и он посматривал туда изредка, мельком, само его присутствие доказывало, что ему нравится эта драма. Он помогал мне. Я заснул. А когда проснулся утром и отправился в Дисциплинарный зал, ни в коридоре, ни в умывальной, ни в столовой за обедом я никому не сказал ни слова. Я избегал Дивера, а может, это он сам меня избегал. Наконец, после второй ночи этого кризиса утром я пришел в зал. В зубах я по-прежнему сжимал стебель той розы, которую похитил у Аркамона и хранил бережно и ревностно. Не знаю, преобразился ли я сам, но нисколько не сомневаюсь — черты моего лица были совсем другими, поскольку, узнав меня по тому, что не изменилось — то есть по моей одежде — Дивер подошел ко мне. Я восхищался его смелостью, когда он произнес:

— А ты какой-то другой!

Я попытался написать: «Я сейчас потеряю сознание», что было довольно странно, ведь я ни разу в жизни не падал в обморок, но я был безумно взволнован, чувствуя себя мистическим женихом убийцы, который бросил мне розу, выросшую в некоем необыкновенном, неземном саду.

Быть может, Дивер догадывался, что я провожу свои ночи в мечтаниях, наедине с его образом или образом какого-нибудь другого любовника. Он ревновал меня. Ему понадобилось немало смелости, а может, напротив, немало трусости — в любом случае, волнение его было неподдельным, — чтобы дождаться вечера, чтобы подарить себе эту ночь. Он даже не подозревал, как я трудился. Как ему удалось проникнуть в мою камеру, я уже рассказал выше. Он улегся рядом со мной на койку. Он клевал мое лицо быстрыми, короткими поцелуями, которые звучали, как сухие щелчки. Я открыл глаза.

Меня взволновал жар его тела. Я вопреки своей воле прижал его к себе. Его близость и эта любовь отдаляли от меня чудо, которое я сам чуть было не сотворил. На мой порыв, пускай и очень слабый, он ответил пылко и бурно, расстегнул мне штаны (для этого понадобилось просто потянуть за тесемку). Оно вскочило. Я покидал Аркамона. Я предавал Аркамона. И бессилие, которое я ощутил, поняв, что четыре эти ночи ускользают от меня, сменилось несказанным блаженством: я почувствовал, что меня выносит на поверхность после длительного погружения в воду. После той ночи, когда Аркамон чуть было не сбежал, втянутый в воронку окна, и последовавшего за ней целого дня маршировки я добрался до своей койки и, спрятав голову, как курица под крыло, вновь начал трудиться.

Мой лоб ломал стены, сокрушал сумерки. Я призывал на помощь верную поэзию. Я был весь в поту. Именно в этот час начался для Аркамона период, главу о котором я хотел бы назвать: «Послание детям Франции». Вечером, когда смолкли все вольные голоса ночи и когда вертухай ничего не мог расслышать из коридора, где, по обыкновению, читал свою книжку комиксов, Аркамон поднялся очень тихо, потому что он научился бесшумно носить свои цепи, и прижался спиной к стене камеры, прямо напротив окна. Отсюда его не мог заметить тюремщик, зато сам он видел краешек неба, безучастного неба, на котором нельзя было различить ни одного созвездия, и все-таки это было небо Франции, распахнутое над милой сельской равниной, безмолвной, откуда, словно для того, чтобы наполнить еще большим отчаянием наши сердца, доносился в ночи лишь звук проезжающего по дороге велосипеда. Он прильнул к стене всем телом. Вместе с отчаянием в его душу проникла безграничная надежда, которая ясно читалась на его пылающем лице. Надежда прибавила ему решимости. Резко вдохнув, он уперся в стену плечом. Он сказал: «Пора», потом, чуть позже: «Больше такого случая тебе не представится». Его правая рука отделилась от стены, коснулась ширинки, ткань в этом месте шевелилась, как поверхность моря, волнуемого разыгравшейся где-то на глубине бурей, затем он расстегнул ее. Сотня голубей, шумя крыльями, вспорхнула, поднялась, вылетела в окно, проникла в ночь и только лишь утром подростки, которые скитаются вокруг тюрьмы, спят на траве, среди стволов деревьев, проснулись, забрызганные росой, и у каждого на ладони сидел, нахохлившись, голубь их мечты.