Елена Перминова - Бестолковый роман - Мужчины не моей мечты

В знак расставания он подарил мне хомяка. Нет, Миша никуда не уезжал. Просто мы пришли к выводу, что наши отношения нерентабельные: он меня не устраивал в сексе, а я его – в любви. Он не понимал, что количество любви прямо пропорционально сексу. Миша приходил ко мне в свободное от работы, рыбалки, охоты, друзей, семьи время. А я должна была его ждать. В общем, на роль Пенелопы я не согласилась, и мы решили расстаться друзьями. Хомяк стал знаком мирного урегулирования конфликта, и я назвала его в честь любовника – Мишкой.

Мишка был очень похож на своего человеческого тезку. Он целыми днями спал, прятался от посторонних глаз и вылезал на свет Божий только к вечеру. Тщательно обнюхивал вокруг себя пространство и, убедившись, что ему ничто не угрожает, подбирался к миске. К еде он приступал не сразу. Сначала выскабливал место для столования, потом носом передвигал миску на подготовленную территорию и только потом начинал чмокать. Он съедал все, что было в миске, набивал щеки и перемещался в угол отдыха, где, развалившись на подстилке, призывно попискивал и требовал, чтобы ему уделили внимание. Но стоило только подойти, как он тут же прятался за подстилку и затихал. Иногда я выпускала его на волю: делала из книг манеж и сажала его в самый центр. Он испуганно оглядывался, хватался лапами за свои надутые щеки и начинал кружиться на одном месте. Мишка не любил открытое пространство. Он лупил на меня свои глаза-точки и просился обратно: в клетке он чувствовал себя лучше. Он знал, что там под его подстилкой спрятана корочка хлеба, зернышки и его любимая морковка. Я не сразу выполняла его просьбу, потому что было интересно смотреть, как Мишка паникует. Он кружился на одном месте, пугался своего хвоста, таращился на незнакомые предметы, которые я бросала в манеж – карандаши, тапочки, очки – и, поднимаясь на задние лапы, начинал пищать.

– Как вы похожи, – радовалась я. Миша тоже боялся свободы. Конечно, на своей-то подстилке удобнее. Не надо ни о чем заботиться. Тебя напоят, накормят, в постель уложат, погреют, утешат, успокоят. В клетке не дует. И главное, взамен ничего не потребуют. Что с тебя взять-то? Разве что корочку хлеба. А важный-то какой, щеки дуешь, будто и правда что-то умеешь.

Мишка притихал, опускал голову и стыдливо закрывал ее лапами.

– Что, стыдно стало? – продолжала я воспитательную беседу. Ладно, расслабься. Твоя территория помечена, я на нее не претендую. Только зачем надо было тянуть три года. Ни себе, ни людям: за другого замуж нельзя, а тебе решиться трудно. Как мне это все надоело! Вот подожди, дочь вырастет, ой, отвернись, подруга жены идет, ой, кто-то стучится. Ну чего ты боишься? Никто тебя здесь не тронет. Ладно, иди в свою клетку. Спать пора.

Как только Мишка оказывался в клетке, он забивался в угол и, накрыв голову обрывком газеты, исподтишка смотрел на меня. Если я не подавала никаких знаков, он вставал и начинал грызть прутья своего жилища. Я брала его на руки, и Мишка успокаивался. Самым высоким проявлением его любви считалось легкое покусывание. Иногда Мишка был особенно щедр: он выдавливал из своих щек часть продовольственных запасов и, борясь с искушением, отворачивался.

Через полгода мы отмечали его первый день рождения. Я подарила ему новую, более просторную клетку, сделала праздничный ужин и угостила его кусочком торта. Мишка уплетал его за обе щеки, когда раздался звонок в дверь.

– Мишка, к нам гости, – сказала я, отпирая замок. На пороге стоял Миша.

– Извини, но я не могу без тебя. Ты была права. С любовью бороться невозможно. Я ушел из семьи. Если ты меня еще любишь...

– Я не одна. Его тоже зовут Миша.

Миша попятился, его глаза потухли.

– Проходи, я тебя с ним познакомлю.

Он осторожно вошел в комнату, обвел взглядом мои квадратные метры и без сил опустился на колени.

– Это он, мой соперник? – смеялся Миша. – Как ты меня, друг, выручил. А давай выпустим его на свободу. В клетке все-таки тесно.

Мы вынесли клетку на улицу, открыли дверцы и поманили Мишку. Он, не понимая, чего от него хотят, сначала спрятался за коврик, потом высунул свою мордочку, обнюхал воздух и выпрыгнул в траву.

– Да здравствует свобода! – кричал Миша. – Да здравствует любовь!

Через три дня на лестнице мы натолкнулись на его трупик. Он не дополз всего три ступеньки. Мы похоронили его во дворе, а на могилку положили несколько морковок.

Через несколько дней заболел Миша. Он бредил, метался по кровати, пугался. Я привела его в чувство и отпустила к жене. В клетке он чувствовал себя лучше.