Владимир Зазубрин - Общежитие

— Назад! Назад! Вернитесь! — кричит он, погоняя какого-нибудь вихрастого Сергуньку. А десяток еще таких же Петяшек и Ваняшек бежит следом за Брянцевым, свищет и ревет.

— Клоун, клоун! Ребята, глядите, клоун!

Вельветовый комбинезон Брянцева кажется им клоунским костюмом, а его беготня за ними — обычным клоунским трюком. Задыхаясь, Брянцев подбегает к машине, хватает бутылку «минеральной», наспех из горлышка делает несколько глотков, поправляет очки и виновато, вспыхивая обаятельнейшей своей улыбкой, говорит мне:

— Извиняюсь, Владимир Яковлевич, за грубое обращение. Ничего не понимают люди.

Я не успеваю выразить своего сочувствия — он уже одним прыжком заскочил на мотор. С акробатической быстротой и ловкостью он перескакивает с одной стороны машины на другую, соскакивает на землю, вновь прыгает на самолет.

Чтобы не мешать, я отхожу к толпе. Кривая старуха, перебирая губами, долго смотрит на меня единственным своим оловянным глазом.

— Ух и работящий у вас клоун этот, товарищи, — неожиданно говорит она мне.

Я ничего не успел ответить старухе. Иеске дал газ, мотор заревел, самолет побежал. Толпа шарахнулась за ним, увлекая за собой и меня, и старуху, и конных милиционеров.

Самолет высоко. Бежать уже некуда. Тогда толпа затихает, протирает от пыли глаза, дает милиционерам поставить себя на место.

Брянцев следит за полетом. Я подхожу к нему.

— Если бы вы знали, как мне надоела эта карусель.

Я смеюсь, кладу руку ему на плечо:

— Ничего, Николай Евгеньевич, вы славный работящий клоун…

Брянцев хохочет, поправляет очки, бежит за садящимся самолетом, а за ним гикающие ребятишки и толпа сияющих бородатых рож, цветных платочков, и беспомощные красноголовые милиционеры, и пыль столбом, и желтая трава клочьями, и яркое солнце.

Карусель.

Далеко внизу летят на юг треугольники гусей и уток. Мы легко обгоняем встревоженные стаи серых птиц.

Солнце греет металлические стенки нашей кабинки. Тепло и тихо. Самолет почти неподвижен. Мы идем высоко, верхними, «крепкими» слоями воздуха. Желтая голая степь под нами перевязана тоненькими, накаленными добела, сверкающими стальными проволочками рельс.

Самолет пошел на посадку. Есть захватывающая радость полета, радость ухода, пусть мнимого, но ухода от земли, и есть радость возвращения на землю. Самолет, спускающийся на землю, скатывается по льдистой синей горе, ссыпается в глухом шуме тысяч льдинок, взорванных мотором, идет в шуме и свисте крыльев.

Неподвижная земля оживает, встает навстречу лохматой, огромной головой. Земля тяжелая, а самолет — легкая серебристая пушинка. Спуск кажется гибельным. Челюсти крепко сомкнуты, крепко зажата в руках записная книжка, а глаза и губы в гордой улыбке.

Пусть человечество со временем доведет конструкцию летательных машин до предельного совершенства, пусть, но гордую радость полета дано испытать и нам.

Село Бочаты.

Предрика села Бочаты товарищ Брокар — крепко сбитый, плотный человек, в коротеньком пиджачке стоял в центре известкового круга аэродрома и махал нам белым флагом. Брянцев перегнулся через борт и, хотя знал, что Брокар ничего не услышит, все же обругал его дураком. Брокар мешал нам сесть на лучшее место аэродрома.

Но я понял Брокара. В глазах граждан села Бочаты, толпящихся на аэродроме, он был всемогущей властью, такой властью, которая даже сажает на землю «мимолетящие» аэропланы.

С Брокаром нас потом свело несчастье, мы с ним хорошо познакомились. Он оказался одним из энергичнейших и знающих свое дело людей.

На митинге, с крыла аэроплана, Брокар с гордостью говорил:

— Наша птица, наши летчики, наша копейка.

Потом Брокар предложил:

— Кто из товарищей крестьян желает взять слово?

Из толпы отозвался крестьянин Синебрюхин:

— Беру слово!

Крестьянин Синебрюхин тяжело влез на крыло.

— Товарищи, наша страна процветает технической обработкой. Мы видим тракторы и ерапланы, давящие саранчу…

Кругом стояла рваная, деревенская заплатанная толпа. Четверых рваных, заплатанных пассажиров Брянцев уже посадил в кабинку. От костра на самолет ложился дым кизяка.

Шубная рвань в строгой кожаной роскоши кабинки, стоптанные катанки и засаленный пиджак на серебре крыла, кизяк, смешавшийся с бензином, и хороший такой, бодрящий морозец. Октябрь… Запах кизяка и бензина — запах звонких октябрьских дней…

Начались полеты.

Вышедший из кабинки восьмидесятилетний старик тяжело, разочарованно вздохнул, опустил голову;