Хартмут Ланге - Концерт. Путешествие в Триест

Едва он начал, успев мельком свериться по часам, что эта лекция, последняя у него в семестре, продлится не более пятидесяти минут, как решил в этот раз побыстрее изложить материал полупустому залу. Он привел в порядок рукопись, отложив несколько несущественных, с его точки зрения, глав, но тут его взгляд упал на одного студента в последнем ряду, который, скрестив руки и перегнувшись через спинку предыдущего ряда, разговаривал с приятелями: это был Паченски.

«А этот что здесь делает? — удивился профессор Монтаг, стараясь не показывать, как неприятно поразило его это открытие. На молодом человеке была куртка большого размера, особенно бросалась в глаза ее несоразмерность в плечах, а воротник доходил едва ли не до ушей. — Он хочет обратить на себя внимание», — продолжал изучать Паченски профессор и поймал себя на мысли, что думает о нем против своей воли.

Профессору хотелось не замечать Паченски, но не удавалось. Это действовало ему на нервы, ему, привыкшему добиваться всего, даже того, о чем и помыслить трудно. Почувствовав сухость в горле, профессор схватил стакан, но заметил, что он покрыт пылью, а на дне лежат крошечные дохлые мошки. Профессор испугался. Сколько раз он предрекал себе и даже воображал картину, как однажды от него странным образом начнет ускользать смысл отдельных слов, в которые он вдумывался тысячи и тысячи раз, подбирая их звучание, и вообще как он перестанет понимать то, о чем здесь сам аргументированно рассказывает с кафедры.

Разве выражения вроде «основоналичия страха» не льстили его научному честолюбию? Разве не он постоянно твердил — одновременно ломая голову над тем, с какой целью Паченски оказался сначала в его библиотеке, а теперь вот здесь, в аудитории, — о феномене «ужасного и трепетного», [18] «Ужасное и трепетное» — по-видимому, автор намекает на понятие «tremendum» (внушающее трепет, страшное, ужасное — лат. ) в философии Рудольфа Отто, то есть чувство, которое мы испытываем, приближаясь к сакральному. несмотря на то, что был не в силах дать этому понятию точного определения?

Он заметил, что Паченски явно скучал, но вдруг что-то привлекло его внимание: молодой человек смотрел уже не на кафедру, к чему профессор отнесся с явной досадой. Паченски встал и, небрежно поправив на плечах куртку, направился к ближайшему выходу.

Все это было в первой половине дня. После обеда профессор Монтаг пролистывал партитуру и думал, как отнесется жена, сидевшая на диване и пытавшаяся распутать узелки на цепочке, к парочке стремительных клавирных пассажей. Он был раздосадован последними событиями и хотел поделиться с ней.

Мол, тот недоросль, с которым она намедни собирала с ковра сахар, возомнил, что может бездельничать на его лекции и вообще делать что ему заблагорассудится. Подробнее, однако, рассказывать о Паченски не хотелось, да к тому же он боялся смутить жену столь пристальным вниманием к молодому человеку.

«А ведь ее всегда окружали такие половинчатые характеры, — размышлял он. — Да, именно половинчатые». И представил себе типов, которых терпеть не мог за беспардонность и скрытую зависть. Он встречал их в университетском городке, но, кроме вечной ухмылки и дурацких пустых фраз, ничего вспомнить не мог.

Он встал и вышел на улицу. Его опять, несмотря на дождливую погоду, потянуло прогуляться, лучше всего, конечно, вдоль реки. Менее чем через час он уже находился в местечке за Линдвердером и стоял, облокотившись на перила мостков, всматриваясь в другой берег. Профессор знал, что там, за рекой, через каких-то двести метров стоял особняк с огромным белым фасадом. Но сегодня было пасмурно, и в непрозрачном воздухе трудно было что-либо увидеть. В той стороне, где должен был стоять замок Шпандау, уже смеркалось. Рассеянный свет, преломляясь во влажной дымке, создавал удивительные световые переходы. Слева на горизонте, куда закатилось солнце, небо еще отражало последние лучи скрывшегося светила, на востоке же все тонуло в неопределенно-сером сумраке, а черная вода Хафеля будто бы говорила, что скоро непроглядная тьма поглотит последние очертания предметов. Вдоль дорожки, что бежала близ воды, словно боялась от нее оторваться, от Линдвердера до Шильдхорна, раньше росли высоченные тополя, но их кто-то срубил. Пахло смолой и гнилыми листьями, и профессор Монтаг с удивлением отметил, что воздух был по-осеннему свеж, как в октябре.

«А ведь сейчас лето», — подумал он, запахивая поплотнее полы пиджака. Туфли промокли, еще когда он полез на мостки. Но он собирался пробыть здесь до самой темноты.