Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов

На горке в одном из окон мерцал свет. Что, интересно, поделывает Зуреф у себя в кабинете? Убивать детей он вряд ли убивает. Изучает никому не понятный язык? Блюдет обычаи, хотя никто не помнит, что они означают? Мучается муками, которыми перемучилось уже не счесть сколько замученных поколений? Тедди был прав: чего ради держаться всего этого? Как бы то ни было, если человек ничем не хочет поступиться, пусть не надеется выжить. Мир стоит на взаимных уступках. Что толку так терзаться из-за какого-то костюма? Эли даст ему последний шанс.

Поднявшись на горку, он остановился. Вокруг — ни души. Он пошел по лужайке, осторожно опуская ноги в траву, слушал, как чавкает дерн, когда ботинки вминают в него влагу. Огляделся по сторонам. Вокруг — ничего. Ничего! Обветшавший дом — и костюм.

На крыльце он юркнул за колонну. Ощущал: кто-то следит за ним. Но на него смотрели одни звезды. А у его ног, где-то вдали, сверкал огнями Вудентон. Он опустил коробку на ступеньку у парадной двери. Просунул руку под крышку — проверить, не выпало ли письмо. Нащупав письмо, засунул его поглубже в зеленый костюм — с зимы он еще помнил его на ощупь. Что бы ему догадаться добавить еще и лампочки. Он снова юркнул за колонну, и на этот раз на лужайке кто-то появился. Так Эли увидел его во второй раз. Он смотрел на Вудентон, еле заметно продвигаясь к деревьям. Правой рукой он бил себя в грудь. При каждом ударе из груди его исторгался стон. И какой стон. От такого стона волосы встают дыбом, сердца перестают биться, глаза льют слезы. Все это, притом разом, произошло с Эли — и если б только! Им завладело какое-то чувство, чувство такой глубины, что для него не подыскивалось слов. С ним творилось что-то непостижимое. Он прислушался: слушать стон было не больно. А вот стонать так — больно или нет, гадал он. И сейчас же: услышать его, кроме звезд, было некому, попытался застонать. Да, больно. Но не от жужжания вроде того, как жужжит шмель, такое жужжание рождалось в глубине гортани, раздувало крылья носа. Боль причинял гул, уходивший вовнутрь. Он жалил и жалил изнутри, а стон от него становился еще пронзительнее. Оборачивался воплем, даже не воплем, а громкой, безумной песнью, завывал в колоннах, колыхал траву, длился и длился, пока странная фигура в шляпе не повернулась и не раскинула руки — в темноте она могла сойти за пугало.

Эли пустился бежать, и, когда добрался до машины, болела лишь шея там, где по ней, когда он увиливал от рук бородача, хлестанула ветка.

А на следующий день у него родился сын. Но родился он только после полудня, а до полудня еще много чего случилось.

Сначала, в половине десятого, зазвонил телефон. Эли вскочил — прошлой ночью он, толком не раздевшись, рухнул на диван — и сорвал трубку, из нее уже неслись вопли. Когда он прокричал в трубку «Алло, слушаю», он был уверен, что звонят из больницы, чуть ли не слышал ее запах.

— Эли, это Тед. Эли, он так и сделал. И прошел себе мимо моего магазина. Эли, я как раз открывал двери, повернулся и — ей-ей, — подумал, что это ты. А это был он. Ходить он ходит так же, но одет, Эли, одет-то как…

— Кто одет?

— Да бородач. Одет по-людски. И костюм на нем — шик-блеск.

Упоминание о костюме, отодвинув все остальное, вмиг вернуло Эли к настоящему.

— Какого цвета костюм?

— Зеленого. Разгуливает себе в зеленом костюме — можно подумать, сегодня праздник. Эли, а сегодня что — еврейский праздник?

— Где он сейчас?

— Идет себе прямиком по Коуч-Хаус-роуд в твидовом костюме — и сам черт ему не брат. Эли, все сработало. Ты был прав.

— Поглядим.

— А что дальше?

— Поглядим.

Он сбросил исподнее, в котором спал, прошел в кухню, зажег горелку под кофейником. Когда кофе начал закипать, нагнулся над кофейником в надежде, что от пара тяжесть позади глазниц рассеется. Но пар не успел подействовать, как зазвонил телефон.

— Эли, это опять я, Тед. Эли, он обходит город, улицу за улицей. Можно подумать, осмотреть его хочет или что-то в этом роде. Мне звонил Арти, звонил Герб. А сейчас звонит Шерли: говорит, он прошел мимо нашего дома. Эли, выйди на крыльцо, сам увидишь.

Эли выглянул из окна. Дорога была видна только до поворота — и на ней никого.

— Эли, — разносился из трубки, свисавшей со столика, голос Теда.

Он потянулся повесить трубку и напоследок услышал: «Элитыеговидел?» Он натянул брюки, рубашку, те же, в которых ходил вчера, и, как был, босиком выскочил в палисадник. Так оно и есть — из-за поворота возникло видение: коричневая шляпа низко нахлобучена, зеленый пиджак топорщится горбом, рубашка рассупонена, галстук завязан так, что куцые концы стоят торчком, брюки падают складками на ботинки: черная шляпа прибавляла ему роста, он оказался ниже. Экипированный таким образом, он не шел, а семенил, шлемазл он и есть шлемазл. Обогнул поворот и при всей его чужеродности, а она витала в его бороде, сказывалась в движениях, на взгляд, он был свой. Чудак, пожалуй, но свой чудак. При виде Эли он не застонал, не заключил его в объятия. И все же, увидев его, остановился. Остановился и понес руку к шляпе. Хотел приложиться к тулье, но занес руку слишком высоко. И опустил — куда и следовало — на поля. Он мял, гнул поля и, наконец-то поприветствовав Эли, провел рукой по лицу, вмиг ощупал все черты — ни одной не пропустил. Его пальцы похлопали по глазам, пробежали по носу, обмахнули заросли на губе, затем укрылись в волосах, падавших на воротник. Эли понял его так: У меня есть лицо. По крайней мере, лицо у меня есть. Потом запустил руку в бороду, огладил ее, дойдя до груди, рука остановилась, стала чем-то вроде указки, глаза же, окатываемые потоками воды, тем временем вопрошали: А лицо, как оно вам, лицо можно оставить, как есть? И такой у них был взгляд, что, даже когда Эли отвернулся, они стояли перед ним. Оборотились пестиками его только-только распустившихся нарциссов, листьями его березы, лампочками в его каретном фонаре, собачьим пометом в его палисаднике — его глазами. Его собственными, не чьими-то еще. Он повернулся и ушел в дом, но, заглянув в щель между портьерой и оконной рамой, увидел, что зеленый костюм пропал из виду.