Филип Рот - Прощай, Колумбус и пять рассказов

Вследствие чего, когда пришло время дискуссии на свободные темы, класс чувствовал себя не так уж свободно. И ответом на призыв раввина служила лишь гугня скудоумного Блотника.

— Неужели вам не хочется ничего обсудить? — снова спросил раввин Биндер и посмотрел на часы. — Неужели вам не о чем спросить, нечего сказать?

В третьем ряду послышался еле слышный шепот. Раввин велел Оззи встать и поделиться с классом своими бесценными мыслями.

Оззи встал.

— Я уже забыл, о чем думал, — сказал он и сел.

Раввин Биндер переместился на ряд ближе к Оззи — пристроился на краю парты Итци. Итци — он сидел, развалясь, — когда корпулентная фигура раввина оказалась у него чуть ли не под носом, подтянулся.

— Встань, Оскар, встань еще раз, — раввин Биндер был невозмутим, — и постарайся собраться с мыслями.

Оззи встал. Класс повернулся к нему: смотрел, как он — не слишком убедительно — трет лоб.

— Не могу я с ними собраться, — объяснил он и плюхнулся на место.

— Встать! — Раввин Биндер перебрался с парты Итци на парту прямо перед Оззи; когда раввин повернулся к Итци спиной, тот показал ему язык, ученики прыснули. Но раввину Биндеру было не до них: он решил раз и навсегда дать Оззи укорот, и не стал отвлекаться. — Встань, Оскар. О чем ты хотел спросить?

Оззи особо не ломал голову. Чтобы далеко не ходить, назвал первое, что пришло на ум.

— О религии.

— Вот как, ты таки вспомнил?

— Да.

— Ну и что же?

Загнанный в угол, Оззи брякнул наобум:

— Почему Он не может сделать все, что хочет?

Пока раввин Биндер готовил ответ, ответ, который заткнул бы рот Оззи, метра за три от него Итци поднял палец левой руки и недвусмысленно наставил его на спину раввина; класс грохнул.

Биндер быстро обернулся — узнать, в чем дело, и в разгар сумятицы Оззи крикнул Биндеру в спину то, что не посмел бы крикнуть в лицо. Крикнул громко, сдавленно, так, точно сдерживался целую неделю и лишь сейчас дал себе волю.

— Вы ничего не знаете! Ничего не знаете о Боге!

Раввин развернулся к Оззи:

— Что?

— Не знаете… не знаете…

— Проси прощения, Оскар, проси прощения! — грозно сказал раввин.

— Не знаете…

Раввин Биндер залепил Оззи оплеуху. Не исключено, что он всего-навсего хотел заткнуть ему рот, но Оззи увернулся, и раввин заехал ему по носу.

На рубашку Оззи красной струей выхлестнулась кровь.

Поднялась суматоха. Оззи закричал:

— Гад, гад! — и рванул из класса.

Раввин Биндер отшатнулся так, точно и у него вдруг хлынула кровь, только в другом, противоположном направлении, потом грузно шатнулся вперед и ринулся за Оззи. Ребята метнулись вслед за объемистой, обтянутой синим пиджаком спиной раввина, и, старик Блотник обернуться не успел, как класс опустел, а мальчишки мчали во весь опор через три этажа — наверх, на крышу.

Если уподобить дневной свет жизни человека: рассвет — рождению, закат — уходу за черту — смерти, в таком случае к тому времени, когда Оззи Фридман, лягаясь, что твой мустанг, отбился от норовящего ухватить его за ноги раввина Биндера и протиснулся через дверцу люка на крышу синагоги, дню стукнуло лет пятьдесят. Пятьдесят — пятьдесят пять, как правило, именно столько ноябрьскому дню в предвечерние часы, потому что именно в этот месяц, в это время уже не видно, только слышно, как свет, угасая, отстукивает время. Так что, когда Оззи закрыл перед носом раввина дверцу люка, резкий стук задвигающейся щеколды вполне можно было — пусть на миг — оплошно принять за звук только что пронизавшей небо из бура-серой пелены.

Встав на колени, Оззи всем весом налег на дверцу люка: он был уверен, что раввин Биндер вот-вот напрет на дверцу, разнесет ее в щепу, а его отшвырнет в небо. Дверца, однако, не шелохнулась — снизу доносился лишь топот, поначалу громкий, потом глухой, точно отдаленные раскаты грома.

Мозг его пронзила мысль: «И это я?» Для тринадцатилетнего мальчишки, только что обозвавшего наставника гадом, причем дважды, вопрос не такой уж неуместный. Вопрос «И это я? И это я?» звучал все громче и громче, пока Оззи не обнаружил, что уже не налегает на крышку люка, а несется что есть мочи к краю крыши — из глаз его льют слезы, из горла рвется крик, руки сами по себе болтаются туда-сюда.

«И это я? И это я…Я…Я…Я…Я? Должно быть, я, но я ли это?»

Такой вопрос, наверное, задает себе вор в ночь, когда впервые взламывает окно, над таким вопросом, говорят, задумываются женихи перед алтарем.

За те несколько секунд, пока Оззи, очертя голову, несся к краю крыши, он перестал понимать себя. Он глядел на улицу внизу, но мысли у него путались, и он не мог определить, о чем вопрошает себя — я ли это назвал Биндера гадом? или: я ли это скачу по крыше? Однако вид улицы разрешил все сомнения: в каждом деле есть такой момент, когда вопрос — ты это или кто еще — приобретает чисто академический интерес. Вор рассовывает деньги по карманам и выпрыгивает из окна. Новобрачный снимает в гостинице номер на двоих. А парнишка на крыше видит, что внизу собралась толпа и, задрав головы, пялится на него, точно на свод нью-йоркского планетария. И тут-то и открывается, что это не кто иной, как ты.