Татьяна Буденкова - Женская верность

Как умудрился непоседливый Илюшка поранить свой зеленый глаз — не видел никто. И теперь уже Устинья шагала в райцентр, неся на плечах своего младшенького.

В больницу его не положили. Работников лечить негде. Но лекарства прописали. И Акулина, и Устинья, и даже маленькая Лёнка старались, как могли. Однако легче Илюшке не становилось. Постепенно острая боль понемногу стала уходить, но глаз стал уменьшаться и вовсе закрылся. Врачи Устинье объяснили, что может быть и можно было что-то сделать, но надо было сразу ехать в Москву и там проходить курс лечения. Устинья погоревала, да только куда бы она остальных дела, уехав с Ильей в Москву. Да и на какие деньги в Москву-то ехать? Так и остался у Илюшки один прозрачный как родниковая вода и зеленый как омут — глаз.

Вскоре вернулся в деревню из своей поездки Тихон Васильевич. Стал рассказывать, что был в Сибири и люди там живут не в пример лучше. В городе в магазинах можно покупать хлеб и белый и черный, на стройке платят зарплату, и денег хватает, чтоб есть досыта, да так что берут всё больше белый хлеб, а он — что наши булки.

Как-то вечером, уже затемно, когда корова сонно пережевывала в своём стойле сено, а куры угомонились на насесте, в дом Акулины прибежала встревоженная Устинья.

— Мой-то совсем ополоумел! Говорит — сторговался с председателем, выдаст он на меня ему докУмент, собирай, говорит, табор, едем. А куды ж я?! Четверо малых, да мать совсем обезножила, зрение — на вытянутую руку не видит. Опять же дом, какой-никакой огород бросить, телку зарезать. Страх. Боюсь поперемрём все по дороге, али там на чужбине. Сибирь. Помнишь, когда раскулачивали, наших деревенских туды ссылали. В хорошее место на верную погибель не ссылают. А он туда всех нас волоком волочит. О…о…ой! — запричитала Устинья.

Акулина молчала. Смотрела на Устинью, на её большой живот от того, что ест она почитай одну траву. То постные щи из крапивы, то огурец, то какую другую зелень. Чтоб насытить утробу такой пищи надо много съесть, работа-то тяжелая, а толку от такой еды мало. Худые ноги с потрескавшимися в кровь пятками и такие же худые натруженные руки. Хоть и взяла на себя Акулина Лёнку, но одна она всю их семью не спасёт.

— Не знаю, что тебе присоветовать. Дом покель не продавай. Уж ежели хужей чем тут будет — ворочайся. Тишка же твой приехал. Значит, и вы не пропадете в дороге. За домом я присмотрю. Всё одно ты его не переспоришь.

Акулина замолчала. А Устинья как-то враз успокоившись, рассудила:

— Да уж хужей-то навряд ли будет. Вишь, говорит, хлеба сколь хочешь и не чета нашему.

— Мать оставьте покель на меня. Куды тебе с такой оравой…

— Ну, щёжь? Советуешь сбираться?

— Да уж не тяни, покель пачпорт дают. Тишка твой, хучь и баламут, а пачпорт на тебя выпросил. Виданное ли дело? Как энто он председателя уговорил?

— Да ить деньгами. Сколь привез, на дорогу оставил, а остальное ввалил.

— Сбирайся. Да отпиши потом. Я тебе конвертов дам с адрестом, для Тимохи подготовила, ему пишу. Тебе адрест напишу, а обратный и письмо — кого попросишь. В городе люди грамотные. Да не тяни, покель председатель не передумал. А то и деньги пропьёт и пачпорт не даст.

Сама Устинья была неграмотной. Походила в церковно приходскую школу каких два или чуть более месяца. Некоторые буквы помнила, да и то не все. А писать и читать так и не научилась.

Сказать, что испытывала Устинья — она и сама не смогла бы. Тут она родилась, выросла, тут был её дом, и ничего другого она не знала. Но, тут была тяжелая работа с рассвета до заката, полуголодное существование и ждала её здесь, если повезет дожить, безрадостная старость.

Была Устинья среднего роста, русоволоса и голубоглаза. Черты лица правильные — хоть картину пиши. Терпеливая и сильная душой и телом. Женщины из рода Тюрютиковых имели в деревне славу сильных, умных и выносливых. Поэтому в девках долго не засиживались. Однако по деревенскому обычаю подчиняясь мужу, ни унижать, ни оскорблять себя не позволяли. Как им это удавалось? Кто знает? Бабы говорили — нрав показывают. Но лишку никто из Тюрютиковых себе не позволил. А вот мужики, здороваясь, шапки снимали.

— Картошка посажена и свой, и наш огород — куды тебе… Устинья в тревоге и раздумье смотрела на свою младшею сестру.

— Может кого найму. Картошкой и рассчитаюсь. Всё лучшей, чем под снег уйдет.

— Страх берет — еду незнамо куда. Детей с собой тащу. Мать, почитай, беспомощную покидаю. Тебя закабаляю — не кажный мужик выдюжит, — Устинья сидела за столом прямо, положив перед собой натруженные руки.