Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне

И холодно, и голодно, и тяжело на ногах. И вход в поле зрения держать надо, чтобы не прозевать, и держаться подальше.

Одно то, что немцы через своих людей могут понаблюдать, кто в штаб идёт, кто возле штаба толкётся. И часовой смотря какой попадётся. Ладно если просто прогонит, а то весной уложил его ретивый служака в грязную лужу. Раз отогнал, другой раз отогнал, а на третий уложил животом вниз в самую грязь и глубину, чтоб неповадно было возле штаба вертеться. И ещё пригрозил.

— Попробуешь встать, стрелять буду.

Хоть и апрель стоял на дворе и лужа не очень глубокая, но вода в ней холоднющая, температура тогда, особенно по ночам, была низкой и ветер дул злой и холодный.

Много чего интересного о себе и полезного для ума услышал бы тот часовой, если б Мише позволили с ним по душам поговорить. А с другой стороны, если по честному, в чём он виноват? Он обязанности свои выполнял.

На улицах не безлюдно. Но в основном, военные. Много женщин и девушек в военной форме. И в сухопутной и во флотской.

За оградой, у безветренной стены играют дети, схоже одетые меж собой. Детдомовские. Печальные большие глаза. Печаль и сосредоточенность в лицах. Играют молча, по одному. Лишь две группки, в одной два в другой четыре человечка ведут совместную игру, но и те молча. Вчетвером девочки играют в дочки — матери. Но это не довоенная игра с гостями и свадьбами, а блокадная, про хлебушек, чаёк и тёплую печку. Молча подкладывают прутики — дрова в печку, в консервную банку, молча разливают «вскипевший чаёк» в алюминиевые чашечки, молча раскладывают хлебушек, слепленный из снега перед каждым едоком.

Мальчики, один побольше, другой поменьше с одинаково огромными печальными глазами и схожие лицами, видимо братья, одной лопаткой на двоих строят на столе снежную крепость. Младший воткнул лопатку в снег, в стену крепости, старший вытащил и положил рядом. Первый возвратил по — своему, больший опять переиначил. Лицо меньшего исказилось гримасой, он отвернулся от стола и тихо — тихо, почти беззвучно заплакал. Блокадные дети, Миша заметил это ещё в первую зиму, всегда молча играют, а плачут часто и очень тихо. Наверное, даже на игре и голосе экономят свои слабенькие запасы сил.

Таких же маленьких детей видел он в конце сентября сорок первого, когда возвращался из разведки с южного направления.

Минул Обводный канал. На тротуаре жмётся плечами и спинами к стенам домов, чтоб легче стоять, длинная очередь за хлебом. Такая же, нет пожалуй несколько большая, чем сейчас за оградой, стайка детей идёт по противоположному от очереди тротуару. Те и другие смотрят на идущую впереди Миши группу пленных немцев человек в пятнадцать, которую ведут по мостовой вдоль тротуара. Дети с любопытством, они в первый раз видят живого врага. Взрослые с ненавистью и злорадством, некоторые ругают пленных, иные плюют в их сторону. Но в неприязни своей и в ненависти за эту грань не переходят.

Вдруг земля задрожала и воздух всколыхнулся. Грохот, столб огня, дыма и пыли. Ударил дальнобойный немецкий снаряд.

Когда рассеялся дым и осела пыль, на том месте, где недавно шли по двое за руки ребятишки — воронка, а вокруг груда целых и покалеченных, с оторванными ручками и ножками, и с разорванными животами из которых выпадают внутренности, шевелящихся, стонущих, кричащих, зовущих маму окровавленных детских тел.

Фашисты — пленники видят, но отворачиваются, стараются не видеть. Молодой немецкий солдат, видимо не привыкший ещё к крови, остановился, остолбенел от ужаса увиденного, сбил строй. И другой, уже в годах, на ходу простонал.

— О, майн Гот! Киндерн!

И стон его словно разбудил оцепеневшую очередь. Часть её, в основном женщины и девушки, бросились помогать детям. Большинство остальных, молодые ребята, старики, и старухи, поднимая по пути обломки кирпичей, палки, железки и всё, что под руку подвернётся, налетели на пленных.

И ни что, ни какие крики и призывы конвойных не остановили взъярённую толпу. Через несколько минут растерзанные немцы лежали на мостовой и наверное уже не было среди них живых, но негодующие на захватчиков и убийц люди, добивали их, добивали и добивали…

— Со всеми вами так будет, ублюдки фашистские! Со всеми! Ни один из вас не уйдёт живым от Ленинграда!

С трамвая сошёл у Финляндского вокзала, по Литейному мосту прошёл пешком. С моста повернул на щербатую теперь набережную Робеспьера — ещё в прошлую зиму здесь были разобраны на дрова для столовых и детских учреждений стандартные двухэтажные деревянные дома. И пошёл вдоль Невы.