Александр Тиранин - Шёл разведчик по войне

Отошёл от бруствера.

— Холодно? — Спросил у часового.

— Не так холодно, как противно. Климат здесь сырой.

— На болоте рожденный… — Согласился подполковник. Прикрывая полой шинели огонь зажигалки от несильного, но резкого ветра и ещё больше от противника, закурил. Сделав пару затяжек, протянул портсигар часовому:

— Согрейся.

— Не положено на посту, — для порядка отказался тот.

— Если аккуратно, то ничего страшного. Давай заслоню, — оттянул полу шинели, чиркнул зажигалкой, дождался пока солдат прикурит и погасил. — Присядь. Увидят огонь с той стороны, в момент мину пришлют. А я разомнусь немного и в случае чего шумну. Сиди.

Подполковник погасил свой окурок, положил его в выщерблину стенки блиндажа и по ходу сообщения вышел в окоп. Часовой в окопе повернулся, чтобы уйти, но подполковник догадался: видел, как он сам курил и дал закурить солдату. Вроде, неловко теперь. Предложил и этому. Он, как и первый, сначала отказался, но долго упрямиться не стал. Закурив, солдат из вежливости решил отойти, но подполковник и его усадил на дно окопа.

— Кури спокойно, я посмотрю. — И, похоже, был не прочь поговорить. — Сам откуда?

— С Васильевского.

— Питерский значит. Можно сказать, местный. А родные где?

— Отец на фронте. На Юго — западном.

— Переписываетесь?

— Да… Только от него давно уж ничего не было. Месяца два.

— Сам знаешь, сейчас там жарко, не до писем. Фашисты своего фельдмаршала Паулюса освободить пытаются. Не унывай, станет полегче, напишет. А кроме отца есть кто?

— Мать. Здесь, рядом, в Ленинграде.

— Держится?

— Держится. Только… Не самая ж большая она грешница на белом свете. Не понимаю, за что ей так мучиться…

— В Ленинграде всем сейчас нелегко. И бомбежки, и обстрелы. И с продуктами не густо… Ты уж сам не раскисай и её, по — мужски, поддержи, — попробовал подбодрить солдата подполковник. — Письма почаще пиши. Может банку консервов или хлеба буханку с оказией переправишь. Отпускают навестить?

— Отпускают. Редко, но отпускают.

— Так война.

— Понимаю. Про войну я понимаю. И про обстрелы, и про бомбежки и про нехватку продуктов, это я всё понимаю. Я не понимаю другого, как могут нормальные люди, соседи, с которыми в одном дворе жили, столько лет знакомы, дружили даже… — Голос у солдата перехватило. Гулко сглотнул. Но голоса тем не поправил и быстрым и хрипловатым шёпотом завершил. — Да какие они нормальные… и не люди вовсе…

Подполковник дал время солдату успокоиться, и спросил.

— А что такое?

— Тяжелая история. Стоит ли…

— Расскажи.

— В прошлую зиму… Мать осталась с младшими… Сами знаете, какая зима была. Послала Кирюшку, братишку моего младшего, десять лет ему к той поре уже исполнилось… за дровами послала… В дом поблизости бомба попала. Пойди, говорит, щепок каких — нибудь для печки набери. Самой — то… Сил нет. После работы, почти две смены у станка отстояла, да восемь остановок пешком в каждую сторону на блокадном пайке. И рискованно самой. Если патрульные застанут, мародерством, скажут, занимаешься. И ладно, если только оштрафуют. А с детей какой спрос, прогонят и всё. Ждут они его, ждут, а ни дров, ни Кирюши. Посылает тогда Танюшку, сестрёнку, она на два года старше Кирюшки. «Иди встреть, — говорит, — да задай ему хорошенько, чтоб не шлялся неведомо сколько». Ушла Танюшка и тоже пропала. Ну, мать тут уже не сердиться, беспокоиться начала. Оделась и тоже к разбитому дому. Добрела как могла, а их нет.

Повернула обратно, стала встречных людей расспрашивать: ни налёта, ни обстрела не было, куда дети могли пропасть. Никто не видел. Возле дома соседа встретила, дядю Борю Евстифеенкова, воду на саночках с Невы вез. Он и говорит: «Как же, видел. Возвращался когда с завода, видел, Кирюшка ваш с жиличкой из 34–ой квартиры через двор шёл, я про это потом, когда пошёл за водой, Тане сказал. Она сразу пошла в 34–ю, а я на Неву».

Не знаю, была б жива мать, если б сосед не смекнул, что может быть беда, да патруля поблизости не оказалось. Позвали патрульных и в 34–ю. По двору шли, видели, дым из трубы, через форточку выведенной, и свет от коптилки. Значит дома. Стали стучать, не открывают. А мать, дядя Боря рассказывал, как закричит, как запричитает в голос: «Здесь они, здесь! Сердцем чую! Беда с ними!»

Выбили выстрелами замок и задвижку… А там жильцы из 34–ой, муж с женой. И Кирюшка с Танюшкой. Танюшка головой в корыте, кровь с горла стекает, а у Кирюшки голова отрезана и внутренности его рядом, в тазу. К людоедам попались.