Иван Зорин - Стать себе Богом

Внизу колыхалось тёмное небо, по которому сеть из облаков тянула багровую луну. Оседлав стул, мужчина без возраста скрестил на спинке худые руки.

Отметьте, что я добровольно, — кашлянул он в кулак, — я к нашей встрече давно готовился.

Ну-ну, — захихикали слева. — А кто за врача цеплялся? Пришлось придушить. И потом всю дорогу дулся: «О чём говорить с палачом.»

Он поэт? — донеслось справа.

Писатель.

Мужчина заёрзал.

Ну да, палачом. А как же к вам обращаться?

Зови меня Кривоед, — прозвучало слева. — А моего коллегу, — он замялся, словно указывая рукой, — Право- суд.

Мужчина упёрся подбородком в ладони. Его лунная тень вытянулась на потолке в острый угол.

Всё вышло так неожиданно, я будто со сна.

Надо же, — передразнили слева, — давно готовился, а теперь — неожиданно!

И все так, — поддержали справа, — уже умерли, а всё думают, как выглядят.

Растерянно моргая, мужчина уставился впрозрачный пол, сквозь который обратной стороной щерилась луна.

Ну, чего воды в рот набрал? — промурлыкали справа. — Расскажи, как провёл годы. И не торопись — у нас нет времени.

У нас — вечность, — откликнулись слева.

Вздрогнув, мужчина развёл руками:

Даже не знаю, с чего начать.

Да хоть с последней минуты! Ты подумал: «Когда Пушкину было столько лет, сколько мне, он уже тридцать три года, как умер.» А тут появился Кривоед.

У мужчины заблестел пот, достав платок, он медленно промокнул шею.

Так всё и было. Я подумал про Пушкина. И у меня возникло чувство, будто всё что я делал в жизни — делал без понятия, а всё что понял — к делу не относится.

Он смолк.

Ну, продолжай, продолжай! — раздалось справа. — Не заставляй клещами тянуть! Что до этого было? Раньше?

Я перенёс инфаркт…

Это несущественно.

Слева захохотали.

Умирать — дело житейское! Давай лучше про любовь. Расскажи, как ты стал мизантропом.

Мизантропом?

Ну да.

Мужчина прикрыл рот ладонью.

Ах, это.

И стал грызть ногти.

Мне тогда сорок стукнуло. Возраст для мужчины критический.

А для женщины?

Мужчина поморщился.

и я стал всё чаще спрашивать себя: любил ли меня кто-нибудь? А я? Нет, не все эти страстные романчики, пронафталиненное супружество и дети, которые смотрят тебе в рот, думаешь — слушают, а они куски считают. Я спрашивал, была ли в моей жизни бескорыстная, светлая любовь? Может, родители? Так ведь тоже своё тянули.

Он устало махнул.

Странно, — шелестя бумагой, перебил Правосуд, — помнится, мать твоя всё убивалась: «Как теперь сыночек без меня останется, он же такой неприспособленный!»

Мужчина пожал плечами.

А ты, значит, думал, она любила только своё иссохшее, дряблое тело и, как все старухи, говорила лишь о болезнях?

Да так оно и есть! — вскочил мужчина. — Точнее, было.

Ладно, оставим это. А жена?

Что, жена?

Разве ты не жалил её через десять лет брака: «Как можно спать с родственницей?» Не радовался, когда завела любовника? Ещё бы — такой козырь! Чему удивляться, что её на похоронах не было.

Мужчина опустил глаза.

Какой скромный! А раньше другим был: «Невозможно противиться тому, что действительность всегда права.» Твои дневники?

Мужчина кивнул.

«Есть, спать, размножаться. Быть выше этой программы — трагедия! Лучше, как звери, не рассуждать, проживая в природной кровожадности.»

У мужчины задёргалась шея.

Себя-то к зверям не причислял. Пусть другие гнёзда вьют, мёд собирают… А теперь отмалчиваешься — боишься, как бы в тёмный чулан не заперли!

Мужчина вскинул голову.

Ладно, чёрт с вами, делайте, что хотите. Да, я мизантроп! Эта жизнь — не жизнь, а сплошное враньё! И людей она делает хуже животных. Только притворяются людьми, а у самих ни чести, ни совести, ни любви, ни жалости. Одна только злоба и зависть.

Вот разошёлся! — снова захихикали слева. — Обидели мальчика-с-пальчика, записали в неудачники.

Да причём здесь неудачник! Подумаешь, не получил признания. Ну, пусть меня Бог талантом обделил, из-за чего злобствовать? Мелко это, глупо. Я в искусстве не новичок, думаете, не знаю, как оно делается? Гениев-то больше, чем кажется, только, кто их помнит? Сто миллиардов по земле прошло, а сколько известно? Ну Гомер, ну Шекспир. Остальные, выходит, бездарности? А классики? Сегодня одни, завтра другие!

Он вытянул ладонь, которая легла на колено, как кленовый лист.

А как я начинал! Думал, мысль сама по себе пуста, её нужно оречевить, оглаголить… Писатели для меня были пророки, я перед словом преклонялся, а вышло вон что.