Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе - Рассказы и эссе

Отвлекаясь, он попытался сосредоточиться на красоте парадокса. Не помогло. (Чуть позже он усмотрел в абсурде фабулы параллели «Процессу» Кафки, но, приободряясь, решил, что он не какой-то там Йозеф К. и не даст себя зарезать как собаку. Что-то определенно подсказывало ему это.) Тогда он предался воспоминаниям о своих исторических штудиях, и время словно поворотилось вспять.

Мимолетно всплыл приводимый в «Кибернетике» Винера пример: существо с противоположным нашему течением времени, где логический поток следствий меняется с причинами, шлет нам сигнал. Контакт с таким существом невозможен [67] «Если бы оно нарисовало нам квадрат, остатки квадрата представились бы нам предвестниками последнего и квадрат казался бы нам любопытной кристаллизацией этих остатков, всегда вполне объяснимой, — пишет д-р Винер. — Его значение казалось бы нам столь же случайным, как те лица, которые представляются нам при созерцании гор и утесов. Рисование квадрата показалось бы нам катастрофической гибелью квадрата — внезапной, но объяснимой естественными законами». . Вот так же невозможен он, подумалось ему, и между сиамскими близнецами: сидящим сейчас в камере и тем, кто завтра будет защищать диссертацию. Время в их внутренних мирах течет в разные стороны. Им никогда не встретиться, блуждай они в тумане пространства хоть вечность.

Не будучи ни христианином, ни мусульманином, ни буддистом, ни даже каким-то конкретным язычником, он стал молить Бога и всех бесчисленных богов, включая и того «неведомого бога», которому, как говорит апостол Павел (Деян. 17, 23), афиняне на всякий случай поставили жертвенник (теперь он скорее следовал лукавой логике греков, нежели религиозному порыву), избавить его от кошмара неопределенности и раздвоенности. Он молил Всевышнего разрубить сиамских близнецов. Губы его жевали бессвязные слова и беззвучные слёзы. И Бог, чьи вкусы и помыслы непостижимы людям, внемлет этим неумелым и жалким мольбам. Или внемлет им Сатана?

«Извиняй, кореш, что заложил тебя, — прошептали рядом. — Не было мазы: все равно начальничек расколол бы. — Он узнал голос стриженного. — Нас тут двое блатных — фраера не в счет, и обоим вышак ломится. — Заминка. — И легавых двое… Соображаешь? — Шепот убедительно оборвался. Чувствовалось, как крепыш собирается с духом. —

Вот перо — я заныкал, — ему в бок уперлась рукоятка ножа. — Иди покличь их, Левша».

Савелий Глов чуть помедлил, взял в левую руку нож, потом выпрямился в полный рост и, оскалившись, сделал в темноте шаг навстречу Судьбе.

Забранное решеткой окно отделяло боль от серости: боль человека — от серости дождя, боль одиночества — от серости толпы, боль гения — от серости эпигонов. Притулившийся в углу комнаты умывальник каплями отсчитывал вечность, ту ритмически совершенную вечность, что окутывала когда-то вавилонян и хеттов, греков и провансальцев, рапсодов и скальдов, трубадуров и миннезингеров. Поэт, сгорбленный каталкой кресла и тем, что за неимением лучшего зовется мудростью, перечитывал посреди этой несколько искусственной, но ничуть не таинственной замкнутости и тишины, посреди этого казенного кусочка космоса свое лучшее произведение — семь рифмованных строф, посвященных любимой когда-то женщине. Томик «Избранного», словно взъерошенный страницами птенец, кричал в гнезде из его пальцев. О, эти мертвые звуки букв — напрасные, как колокольцы без языков! Горечь и сожаление владели Поэтом.

«Как, — с отвращением думал он, — неужели я вдохнул аромат семи цветших до меня тысячелетий, неужели я вдохновился семью десятками собственных жизней и океаном своего внутреннего времени только для того, чтобы выдохнуть эти семь увядающих бутонов? Какое нелепое воплощение груды времен, какая наивная поза для массы застывших веков!» Здесь на какое-то мгновение Поэта привлекло сравнение времени и слов, в его сознании смутно проступил мостик, их соединяющий. Вот он. Слово, как мимолетный день, — само по себе ничего не говорит и ничего не значит, произвольное и случайное, оно одинаково доступно всем, как праздник ярмарки. Любая фраза — что сентенция, еще слишком неустойчива, словно год, непохожий на год, ее, зыбкую, как флюгер, легко переменят желание экзегета или обстоятельства. И лишь язык, обороты и обертоны речи отпущены человеку целиком, как жизнь, и, как жизнь, они тоже предстают в образе Пути, где паузы — не минуты отдыха, но минуты осмысления, где темп, модуляция и длительность — лишь части непрерывного движения и где провалы междусловия, быть может, важнее самих суетливых слов, этих возникающих при движении ударов и толчков..