Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе - Рассказы и эссе

Про себя я отметил, что Ван Орин говорит не от души. Его речь отдает духом ранних немецких мистиков, а не искренностью. Это раздражило меня, но я попытался обратить все в шутку. «Я, кажется, понимаю — слова звучат иначе по-гречески, иначе по-латыни, самый же предмет существует независимо, как говаривал когда-то ваш сосед — Гиппон-ский епископ [55] Гиппонский-епископ — епископ Иппонии Аврелий Августин (354–430), христианский теолог, знаменитый учитель церкви. . Главная же сущность вообще внесловесна, оставаясь всегда единой, она лишь прячется под разными именами, будь то Атман индусов, Сущий иудеев, Аллах обрезанных детей наложницы, коллективное бессознательное германского доктора [56] Коллективное бессознательное германского доктора — учение о коллективном бессознательном швейцарского психолога и философа К.Г.Юнга (1875–1961). или, — я не сдержал улыбку, — тайное имя вашего Города».

«Или тайное имя нашего Города, — эхом повторил Ван Орин очень сосредоточенно, очень серьезно. Потом, помолчав, мягко добавил: — Я не хочу кощунствовать, чужеземец, но заменив в твоей религии слово «Господь» на «время», мы вернемся к ахейцам, чтущим Крона, или к персам, поклоняющимся Зурвану».

Я даже не успел оскорбиться бесстыдством его невежественных сравнений, так быстро он продолжил: «Как язык математиков не в силах выразить жужжание шмелей или рев бегемотов — он чересчур беден для этого, — так и естественной лингве, хоть она и гораздо шире, никогда не отобразить сути вещей». — «Но люди привыкли нарекать вещи именами и тысячелетиями обсуждают их». — «Потакая больше порочной страсти играть в слова, — он перебил меня, — или это слова играют в человеческие мнения, что, впрочем, одно и то же», — тут он брезгливо фыркнул, так фыркают, облизываясь, те загадочные животные, которых привозят к нам бенгальские купцы.

Чувствуя неловкость, я сказал: «Конечно, речь поэта и речь мусорщика одинаково ничтожны перед небом». Тут он вставил: «Или одинаково велики». — «Конечно, все — игра в бисер, но более или менее искусная». «Что есть искусство? — он смерил меня взглядом Пилата, а потом разразился монологом: — Вспомни того искусника, который ловко метал просяные зерна сквозь игольное ушко, и вспомни ироничное распоряжение того остроумного, но неглубокого правителя, который приказал дать этому фокуснику в награду пару мер проса, дабы тот вдосталь наупражнялся в своем прекрасном искусстве. Глупец правитель увидел здесь лишь суетность ухищрений и отсутствие пользы! Да ведь и сам он, мятущийся посреди мира со своей армией, столь же суетен! — Коралловые глаза Ван Орина вспыхнули огнем фанатизма, но это был фанатизм особый, фанатизм бессмыслия [57] Притчу о фокуснике приводит и Монтень, но толкует ее противоположно. По Квинтиллиану, правителем был Александр Македонский. . — Зачем писать пейзажи, если есть закаты, зачем слагать стихи, если есть звезды, зачем мудрствовать о Боге, если Он есть? Ведь это сулит лишь разочарование и боль. В нашем Городе, напротив, занятия ума приносят спокойствие и смирение. И хотя на первый взгляд труд наших мыслителей — сизифов, но ведь и достижения остальных, присмотритесь, — достижения Сизифа. — Здесь его сложенные доселе в кулак пальцы разжались, и ладонь очертила в воздухе полукруг, словно апеллируя к настенным орнаментам. — Прав тот галл, говорящий, что все мы — жертвы великого абсурда [58] …прав галл, говорящий, что все мы жертвы великого абсурда… — имеется в виду работа А.Камю «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде». , но мы отнюдь не великие жертвы абсурда, тут он заблуждался. Итак, чем занимаются люди нашего Города? Наши поэты, подобно древним афинянам, сочиняют стихи, по прихоти варьируя их размер так, что концы строк рисуют различные предметы: яйца, топоры, крылья, профили наших почтенных граждан, наши астрологи составляют гороскопы на мельницы, коз, полевых мышей или на ползущую по травинке букашку, наши математики считают количество комбинаций, в которые могут сложиться буквы кириллицы, или количество капель выпавшего в четверг дождя…» Я быстро спросил Ван Орина о роде его деятельности. Он усмехнулся, потом торжественно продолжил: «О, мое искусство — это великое искусство составления палиндромов. Искусство, столь слабо развитое в Европе, где его считают лишь пустой забавой и которому с таким упоением предаются в Китае, и недаром: ведь оно таит глубокий символ…»

Он еще что-то говорил, но я уже не слушал. Я думал, зачем проделал путь длиной в молодость — о, тяготеющий надо мною рок! — неужели только затем, чтобы все свелось к нелепой шутке, чтобы трагедия человека, словно перевертень, обратилась фарсом? Конечно, я не хочу остаток жизни опьяняться искусством Города — их забытье все равно что скучное забытье этого опиумного кошмара. Сознательно заблудиться в деревьях, даже не доходя до леса? Ну уж нет. Завтра я буду возвращаться из добровольной ссылки.