Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе - Рассказы и эссе

…Позже я старался выбрать дорогу, ведущую на юг, да видно, правдива поговорка латинян: все дороги действительно ведут в Рим, и вскоре я, воспринявший эту метафору буквально, оказался в Вечном городе, где молился, созерцая вечные раны Распятого на Кресте и вечные муки предавших Его. Глуховатый наместник Св. Петра удостоил меня аудиенцией, и я наблюдал дрожь его старческих рук, благословлявших меня. Кто был им тогда? Какой по счету Пий или Григорий? Там же, в Риме я попросил у неба помощи и в ту же ночь получил во сне знамение. Я увидел бегуна, внезапно поворотившего вспять, и другого — рассекавшего воздух спиной. И оба атлета — это я видел отчетливо, будто с трибуны огромного цирка — бегали по кругу. И хотя они постоянно возвращались к началу, то и дело опять пускаясь в свой бесполезный путь, их лица, казалось мне, выражали довольство. И тут я услышал голос: «Ты найдешь, что ищешь!» Я хотел еще крикнуть: «Обрету ли я там счастье?» Но не успел.

Пробудившись, я попробовал истолковать сновидение, предавшись медитации, как учили меня в детстве мудрые маги из далекой страны тысячи слонов и тысячи зонтиков, жующие своими распухшими губами красный пенящийся лотос. Бегуны — это твои мысли, круг — символ замкнутости и непостижимости, голос — о, этот неописуемый, приводящий в трепет голос! — либо разрывает круг, либо, наоборот, обрекает тебя на вечное и бесплодное движение. Но вскоре, запутавшись в схоластике гипнософистов, я оставил тщетные попытки и в почтении склонился перед тайной загадки.

…В Провансе на торговой площади, где бичуют преступников, я присутствовал при казни молодой колдуньи. Она была катаркой [52] Катары (кафары), альбигойцы — секта, получившая распространение в южной Франции в XI–XIII вв. и все время вопила, что в перевернутом мире, куда все мы попадем рано или поздно, будет безжалостна к своим нынешним судьям, которые будут отданы там в ее власть, что, мол, тогда они падут жертвой ее воли и огня. Злость исказила ее черты, когда стражник, пробормотав: «Ведьма!», поджег сучья ее костра. Я ускакал прочь, прежде чем раздались стоны — эта единственная исторгнутая болью истина…

…Нет нужды описывать подробно мои странствия — еще много бедствий выпало на мою долю, еще множество воплей коснулось моих ушей! — да и каверны памяти уже, к счастью, поглотили большую часть испытанных тягот, лишь их перечисление заняло бы долгие страницы, а потому остановлюсь только на некоторых эпизодах.

На постоялом дворе Кордовы меня укусила короткой шерсти собака с брызжущей из пасти слюной, и я, опасаясь заразы бешенства, которой меня могло наградить это, самое философское, по утверждению Платона, животное, лечился обильными возлияниями в трактире, щедро тратя содержимое последнего захваченного из дому кошелька. Я лечил подобное подобным, ибо разве опьянение не подобно безумию?

Мои собутыльники, чье буйное веселье было под стать их упрямой жестокости, пираты Средиземноморья, отдыхающие на суше от разбоя и крови (о, какими грязными подвигами хвастались эти исчадия ада, с каким упоением произносили они имя своего адмирала — Барбароссы, этого новоявленного турка, этого позора моего отечества!), уверяли меня, чередуя священные клятвы со сквернословием, что Город, который я ищу, находится в пустынях Африки. Они же, эти дети сатаны, вероятно, и перевезли меня, мертвецки пьяного, в трюме своего корабля от одного столба Геракла к другому. Может быть, поначалу вознамерившись продать где-нибудь на невольничьих рынках Алжира или спрятать в одном из разбойничьих гнезд, свитых ими в прибрежных скалах, но скорее — в шутку. Во всяком случае, когда хмель из моей головы испарился, я увидел немилосердное, белое, как мрамор, солнце, стоящее надо мной в зените, и море песка. «Каждая песчинка — это частичка времени, — подумал я. — Сколько же мне шагать по ним, прежде чем я встречу Город?»

…Где-то в Тунисе, посреди возбужденной толпы берберов один прокаженный мавр, сверкая белками глаз и кривым ятаганом, кричал, что он, дескать, познал Бога. Я возразил, мол, этого никому не дано. Тогда, звеня колокольцами, он в исступлении взмахнул булатом, и мы долго бились, прежде чем мой клинок заткнул его лживую глотку. Арабы вокруг заулюлюкали, но, устрашенные, расступились, пропуская меня…

…Когда кувыркание ветра стало все менее заметным и когда все реже и реже стали попадаться колючие, как судьба, кустарники, тюрбаноносные и невозмутимые, как их верблюды, бедуины, а также гибкие, скользкие, как мысли богословов, змеи, вот тогда-то я вдруг неожиданно и узрел Город. Сердце затрепетало — обретет ли оно здесь то, чего жаждет столько лет?