Анатолий Ким - Радости Рая

— Но сейчас-то… как это все понимать? И как ты мог не заметить конца света? Сам же говоришь — не шуточки…

— Да их столько объявляли, что я сбился со счету. Вот и плачу поэтому: не знаю, был конец света или опять нас обманули.

— А сейчас где мы?

— Да в раю мы, в раю!

— И это убожество — рай? — возмутился мыш Аким, трогая передней лапкой покосившуюся стойку вешалки, на которой висела Андреева куртка, и указывая на узкую деревянную кровать, на которой возлежал сам апостол.

— Этот рай называется Переделкино, — пояснил Андрей, — и я принес тебя сюда, потому что во сне ты, мышка, пищала и плакала, просилась в Переделкино. Вот я и решил доставить тебя сюда. Ты счастливица, мышка, что проспала Армагеддон, а то сейчас тоже плакала бы вместе со мной.

— Ты мой отец, Андрей, а я не мышка вовсе, стало быть, я твой сын, и мне тоже хочется заплакать вместе с тобой; но для этого я должен удалиться на минуту, чтобы принять надлежащий вид.

С этими словами мышь спрыгнула на пол, переметнулась через порог и скрылась в приоткрытую дверь ванной комнаты. Оттуда мыш Аким вышел уже в человеческом обличье и, приблизившись к Андрею, пал перед ним на колени.

Апостол уже стоял, облачившись в свою брезентовую куртку защитного цвета, был готов отправиться в путь.

— Возьми меня с собой, Андрей, я хочу пойти за тобою, куда бы ты ни пошел, — взмолился Аким.

— Этого нельзя, сынок. Со вчерашнего дня, когда все живые умерли, а все мертвые воскресли, — каждый умерший навсегда ушел в свою сторону, и ему нет возврата назад. Ты же смог вернуться сюда, в Переделкино, потому, что проспал свой Армагеддон. Но я тебе не завидую, потому что все, которых ты знал в своей жизни, ушли безвозвратно, а те, что умерли раньше и воскресли, направились вовсе не в твою сторону.

Аким содрогнулся, словно в предсмертном трепете. С тоскою всмотрелся он в черные глаза Андрея Первозванного, пытаясь увидеть в них хоть какую-нибудь надежду для себя. Но все было тщетно: темные глаза апостола были непроницаемы, как стальные щиты римских воинов.

— Не могу тебя взять с собою, потому что с сегодняшнего дня времени больше нет и, стало быть, нет и воли у тех, кто прошел Армагеддон и перешел в лучистое состояние.

— А мы с вами, Андрей Александрович?

— Мы с тобою, сынок, находимся на том месте, где едва мерцает первый день после наступления конца света. И вчера мы с тобою стали блуждающими светящимися огоньками.

— И что ты сделал, когда времени больше не стало?

— Я снова ушел навстречу Ему, как две тысячи лет назад.

Андрей шел мимо Геннисаретского озера по бурому глинистому берегу, я же плелся следом невидимой тенью соглядатая из будущего, которое стало прошлым через две тысячи лет. Андрей направлялся к Капернауму, где в одном из блудилищ, в глинобитном длинном доме с плоской крышей ждала его продажная любовь с двумя белыми, вываленными из обильного тела женскими грудями, одну из которых звали Шита, другую Грита. Я крался вослед Андрею, чтобы через две тысячи лет узнать, кто же из них Шита, а кто Грита.

Проходя выбитой тропою меж двух бурых глиняных оград, где начиналась окраинная улица Капернаума, Андрей увидел сидевшего и, видимо, умирающего раба-африканца по имени Бгн, иссиня-черного, с шелушащейся серыми чешуйками кожею на тонких длинных ногах, вытянутых поперек дороги. Глаза африканца были закачены под лоб, вывернутые белки нижней части глазных яблок белели страшной белизной бешенства и смерти. Я подумал с волнением: а что, если этот африканский раб Бгн и есть предок русского гения Александра Пушкина, — в это время Андрей преспокойно перешагнул через разбросанные длинные жердеватые ноги раба, раз шагнул, и два — и далее ушел вперед, не оглянувшись. А я, хоть меня не могла увидеть ни одна душа в древней Палестине, топтался на месте, не решаясь перешагнуть через умирающего раба, очевидно, выброшенного хозяином через забор.

Я нагнулся и, на мгновенье материализовавшись, хотел взять умирающего за ноги и развернуть его на девяносто градусов в сторону, чтобы пройти мимо, не унизив ни его, ни моего достоинства. Я не боялся, что при этом Андрей увидит меня и через две тысячи лет обрушит на меня свой отцовский гнев — ведь он запретил мне следовать за собой в первый век от Рождества Христова. Но только что я, сгорбившись, протянул руки к ногам эфиопа, как он вдруг вернул разумный взгляд своим бешеным умирающим глазам, белки их ушли вниз — и на меня уставились яркие темно-карие очи, довольно красивые. Острый взгляд их буквально нырнул в мои глаза, и они мгновенно увидели окраину тростниковой деревни, сухое дерево на пустыре с обломленными скрюченными сучьями. Пытаясь спрятаться в жидкой тени, лежала старая подыхающая собака по кличке Дьяга, мучительно дыша сквозь оскаленные зубы, которые у нее по дряхлости и по болезни упали вперед и торчали изо рта, как желтые кости. Дьяга увидела меня, взглянув в мою сторону сквозь зрачки Бгна, и в глазах умирающей собаки я прочел укоризну.