Алексей Никитин - Истеми

— Говорю же — к примеру. Тогда бы им было в чем порыться. А так… Нет, могли, конечно, выдумать какой-нибудь след, который ведет в «Моссад», накормить нас хитрыми таблетками, и мы бы такого наплели… Но, видишь, не захотели.

Нас отпустили в конце мая. Сирень уже отцвела, и доцветали свое каштаны. На дворе стояло сочное киевское лето. Мы сидели с Курочкиным на Замковой — самой старой из надднепрянских гор, с которой по авторитетному мнению академика Толочко, все и пошло: Ольга, Владимир, Ярослав, Юрий Долгорукий, Москва, Московское Царство, Россия, Советский Союз. То есть, так далеко в настоящее осторожный Толочко не заглядывает — ему хватает и Владимира с Ярославом.

Мы сидели в высокой траве Замковой горы. Над нами невесомым парусом вздувалось еще не вылинявшее от летней жары небо, а внизу, под нами, бульдозеры с экскаваторами выскабливали Гончары и Кожемяки, обращали в груды кирпича целые улицы. Кирпич и мусор частью вывозили, а частью просто вдавливали в зыбкую болотистую почву исторических урочищ. Создавая еще один культурный слой. Какая культура, такой и слой. Но нам тогда было не до Гончаров с Кожемяками. Нас отпустили, как и взяли — неожиданно и вдруг. Говорить и думать мы могли только об этом. О том, что было, и о том, что же будет дальше.

— Ну, что, Александр? — спросил меня накануне Синевусов, и его лоб остался сухим и гладким. Кондиционер бакинского завода мощным потоком гнал в синевусовский кабинет прохладный воздух. — Не загостились ли вы у нас?

Он уже давно называл меня Сашей, и Александра запустил, чтобы отметить важность момента. Я пожал плечами:

— Вам виднее.

— О! — согласился он со мной и ткнул в потолок указательным пальцем. — Нам сверху видно все… — Вот пропуск, — он вынул из папки клочок картона и положил рядом с собой. — Сегодня будете дома. Домой-то хочется, а?.. Мы тут с вашей матушкой много общались… Замечательный она у вас человек.

— А-а, — сказал я и покивал головой. Прежде он ничего не говорил мне о том, что встречался с мамой. Вот, скотина плешивая. — Так она приходила сюда?

— Да-да, и не раз, — скороговоркой пробормотал Синевусов. Он почувствовал, что не туда заехал со своими разговорами, и тут же взялся выворачивать руль. — Но, к делу. Мы с вами, Александр, целых два месяца знакомы хорошо и близко. Претензий к вам с нашей стороны нет, возвращайтесь в университет, учитесь, наверстывайте упущенное…

— Да что ж я в деканате скажу? Здравствуйте, я тут два месяца в КГБ просидел. Прошу вынужденный прогул считать болезнью. Вот — справка.

Два месяца я держал себя в руках, а тут прорвало. Если бы я знал, что мама ходила сюда, в этот дом, выписывала, а потом часами ждала пропуск, о чем-то их просила, приносила, наверное, какие-то передачи… Словно медленный вентилятор включился у меня за спиной и застучал лопастями, набирая обороты, замелькал серыми тенями. Остро и ясно я понял, до чего ненавижу Синевусова. Кажется, и он что-то почувствовал.

— Саша, Саша… Вы что? У нас же все так отлично складывалось. Мы же прекрасно понимали друг друга. — Его лоб мелко заблестел маслом. Он поелозил по лбу платком, но капли выступили снова. — Не надо волноваться. И в ректорате, и в деканате кого надо предупредили. Вам не станут задавать ненужных вопросов. Ну? Успокоились.

Синевусов налил мне воды.

— Выпейте. Это вы от волнения, — он осторожно засмеялся. — Все в порядке? Давайте покончим с формальностями. И расстанемся… друзьями.

Не знаю, как бы отнесся я к этим «формальностям», если бы он меня так не разозлил. Не знаю. Возможно, я подписал бы все, что он хотел. Лишь бы выйти из этого кабинета, из этого дома, лишь бы никогда больше не возвращаться в сырую и глухую тишину камеры. Возможно, мы расстались бы «друзьями». А потом встречались, время от времени — он задавал бы мне какие-то вопросы, а я, ну что, наверное, отвечал бы на его вопросы. Сказавший «А», всю жизнь будет говорить «Б». Не знаю, что бы я делал, если бы мы расстались «друзьями». Но невидимый вентилятор у меня за спиной уже во всю гнал длинные серые тени по стене кабинета. И стакана воды было недостаточно, чтобы остановить разошедшуюся машину. Тени бежали у меня перед глазами. Вентилятор шумел, назойливо и монотонно, до звона сгущая атмосферу в кабинете Синевусова. Оборот за оборотом он нагнетал ярость. В чем меряется ярость? В атмосферах? В паскалях? В миллиметрах ртутного столба?..

Он предупредил меня, что играть нам запрещается, а все документы, не найденные во время обыска, если такие обнаружатся, я обязан сдать на Владимирскую, 33. Ну, и молчать, молчать, не разглашать. Выпустили меня в тот же день. Но друзьями мы не остались. И вскоре я это почувствовал. Впрочем, не только я.